Покуда она все это рассказывала, он заметил, что за спиной у нее сквозь штору, прикрывавшую дверь, которая, судя по всему, вела в другую часть квартиры, пробивается свет. Его словно молния ударила при мысли, что с ним затеяли шутку: возможно, его хотят представить в комичной ситуации, как поклонника, а может, дверь была не закрыта единственно из соображений приличия. Эти целительные раздумья удерживали их беседу далеко от всякого флирта, и, когда подали ужин, он начал укорять себя за то, что заподозрил свою гостеприимную хозяйку то ли в дурных намерениях, то ли в недостатке доверия.

В половине девятого он собрался уходить, но достаточно ей было высказать предположение, что ему, возможно, хочется посидеть в кафе, как он остался.

Спустя час он снова собрался уходить, и снова его удержали.

— В конце концов это моя забота, как человека более взрослого и разумного, оградить вас от неприятностей.

Она не поняла, что он этим хочет сказать, и объяснила, что считает себя человеком независимым и что хозяйка пансиона привыкла к ее поздним ужинам.

Наконец интуиция подсказала ему, что здесь что-то неладно, он встал и откланялся.

По дороге домой он сказал себе самому: «Нет, люди далеко не так просты, их нельзя определить с помощью нескольких формул, недаром я ровным счетом ничего не понимаю ни в этом вечере, ни в этой женщине».

Потом они встретились в музее. В пальто она выглядела как молодая женщина, лет примерно тридцати, а может, и больше. У нее были усталые складки в уголках губ и еще тонкие морщинки, похожие на те, которые возникают от частого смеха. Однако настроение у нее было грустное, она дала понять, что рассорилась с отцом и что в самом недалеком будущем предполагает уехать отсюда. Потом она завела речь об отношениях своего нового друга с театрами и издательствами, просила при случае помочь связями и советом. Держалась она с материнской нежностью, а известная небрежность в туалете доказывала, что она вовсе не стремится произвести на него впечатление как женщина.

Но когда она предложила вместе с ним отправиться в театр, он вынужден был отказать ей, ибо чувство подсказывало, что ее не следует компрометировать таким образом, да и ему не следует так подставляться, поскольку его неопределенное финансовое положение никак не предполагало любовную интрижку.

Тогда взамен она предложила совместную прогулку. Далее ему было предложено заглянуть к ней, но заглянуть уже в ее новое жилье, куда она успела переехать. (Выходит, ей отказали в пансионе из-за меня, подумал он, но не рискнул высказать свою мысль вслух.)

Тут уж пробудилось его писательское любопытство, он захотел разгадать тайну этой женщины, тем более что он до сих пор не встречал человека, который умел бы с такой скоростью менять пристанище.

Когда ввечеру он позвонил у ее дверей, его проводили в зал и попросили немного подождать. После того как фрекен завершила свой туалет, его провели в переднюю, где они и встретились. Стало быть, здесь так было принято.

Они двинулись в западном направлении, по пустынному бульвару, ведущему мимо зоопарка, зашли в какую-то пивную, судя по всему, хорошо ей известную. В шубе и с нарядным платочком на голове она в темноте весьма напоминала старушку, а поскольку и ходила она несколько сгорбившись, он подумал, будто в ней есть что-то от ведьмы. Однако когда они вошли в светлый зал, где она, сбросила шубу и платочек, перед ним вдруг предстала юная красавица. Зеленое, цвета мха, простое платье плотно облегало фигуру восемнадцатилетней девушки, а гладко зачесанные волосы делали ее похожей на старшеклассницу. Он не мог скрыть свое восхищение перед подобным волшебством и обежал глазами всю ее фигуру, словно желая высветить лучом прожектора притаившегося врага.

(Эрос! — подумал он. Ну вот я и погиб!)

Она прекрасно сознавала, какой произвела эффект, она словно вся засветилась и сидела в этом светлом сиянии, уверенная в своей победе, а на губах ее змеилась торжествующая улыбка, ибо она прекрасно видела, что он побежден.

И тут им овладел страх. Его душа теперь словно лежала у нее в кармашке, она могла бросить ее в реку или в ручей, и за это он возненавидел девушку. Единственное свое спасение он видел в том, что и его пламя может подействовать на нее, пробудив в ней сходные чувства, чтобы она так же надежно была при нем, как и он при ней. И с этим, не вполне отчетливым желанием он сделал то, что сделал бы на его месте всякий другой мужчина: он прильнул к ней, он предстал перед ней крохотным дитятей, он пробудил ее сострадание, причем сострадание великое, милосердное сострадание к надломленной душе мужчины, проклятой, не чающей ни надежды, ни блаженства. Она все услышала и восприняла это как дань, спокойно, величественно, по-матерински, а вовсе не злорадно, словно кокетка.

Когда наконец после холодного ужина они собрались уходить, он поднялся, чтобы прочесть в газете расписание поездов. Вернувшись к столу, он хотел расплатиться, но официант сказал, что ему уже заплатили. А кто заплатил? Фрекен! Тут он весь вспыхнул из-за несправедливого подозрения, что она полагает, будто у него нет при себе денег, и потребовал, чтобы ему по меньшей мере дозволили заплатить за себя.

— Не знаю, как это заведено у вас, — вскричал он, — но у нас, в моей стране, для мужчины считается позором, если он позволяет даме платить за себя!

— Вы были моим гостем.

— Не был! Мы вместе вышли из дому! А теперь больше не сможем сюда прийти! Вы понимаете, в каком свете вы меня выставили? Вы представляете, как меня будут называть эти официанты?

И когда официант был призван, чтобы все переиграть заново, получился очередной скандал, так что он в гневе вскочил с места и швырнул на стол свою долю.

Она всерьез обиделась и решительно не желала признать свою неправоту.

Настроение у обоих испортилось, теперь он решил, что она легкомысленна, просто-напросто легкомысленна, раз приглашала к себе, в свою девичью светелку, его, постороннего мужчину, да еще вдобавок поздним вечером. Или требования независимой женщины в том и состоят, чтобы ее воспринимали как равную мужчине во всех отношениях? Несмотря на все условности и предрассудки? Очень может быть, но все равно это казалось ему ненужным высокомерием, и он не переставал злиться.

На улице продолжалось то же неуютное молчание, пока она не протянула ему руку и не произнесла своим добрым, грудным голосом:

— Не надо сердиться!

— Нет, я не… не… Только никогда так больше не делайте.

Расстались они друзьями, и он поспешил в кафе, где уже так давно не был, частью от известной неприязни к тамошней обстановке, которая теперь не соответствовала его настроению, частью от того, что пообещал своей приятельнице проявлять умеренность.

Он застал там прежнее общество, но почувствовал себя среди этих людей несколько чужим и пришел к выводу, что уж ее-то он сюда ни за что не поведет. По этой причине он скоро ушел домой, где и погрузился в размышления, порой мрачные, порой радостные. Вспоминая тот миг, когда из мехового укрытия явилась ее юная красота, он увидел в этом некое зловещее предзнаменование. Это была не юная красота, с отблесками детского рая, а нечто демонически мрачное, сулящее гибель мужчине, убивающее в нем волю, несущее унижение и горе, бесчестие и позор. Но в то же время и нечто, чего нельзя избежать, неотвратимое, как судьба.

На другой день его пригласили вместе с ней к обеду у одного профессора искусствоведения.

В этот раз она выглядела совсем иной.

Это была светская женщина, с видом превосходства, уверенным тоном поддерживавшая беседу, сыпавшая весьма удачными остротами, эпиграммами, ни разу не затруднившаяся ответом, когда кто-нибудь позволял себе колкость. Порой она, напротив, держалась безучастно, становилась холодной и сумрачной. Профессор, который как раз вернулся с заседания судейской коллегии, рассказал, что сегодня они вынесли приговор одной детоубийце.