— Передо мной была альтернатива: двести раз тоскливо поужинать с водкой одному или сделать это однажды, но весело и вместе с друзьями...
Тогда книги и банкет, потом юбилей, сейчас открытие музея. Все с понтом, с грохотом, с размахом. Да еще и ветряк.
на голом энтузиазме
Ближе к закату Дудинскас с помощью подхвативших его друзей, взобрался на пару массивных жерновов, сложенных у подножия мельницы, и, сунув пальцы в рот, громко свистнул.
С верхотуры тут же выглянула чья-то голова. Удовлетворенно кивнув, Виктор Евгеньевич махнул в сторону музыкантов, которые сразу на полуфразе остановились, отчего народ, толпившийся на косогоре у фуршетных столов, развернулся в его сторону и притих, торопливо дожевывая бутерброды.
— Разрешите вас поприветствовать... И кое-что проделать в собственное оправдание...
Виктор Евгеньевич принял из рук подоспевшей супруги бутылку шампанского, подвязанную бечевой к верхушке ветряка, широко размахнулся, едва не свалившись, что только придало ситуации драматизма, но удержал равновесие и запустил бутылкой в дубовое основание.
— Пошел!..
Шампанское грохнуло.
Тяжелые лопасти дрогнули, чуть шевельнулись, подались назад, как для разгона... еще чуть постояли, как бы в нерешительности... И вот наконец пошли, пошли медленным махом поворачиваться, поскрипывая и постепенно ускоряясь, начали стремительно вращаться огромным колесом в контрастном свете закатного солнца, завораживая и волнуя...
Все вскинули головы и затихли.
Только молоденький секретарь посольства Германии господин Робинбрехт с его немецкой дотошностью ухитрился больше других разглядеть в свои круглые стекляшки очков в модной школярской оправе и поспешил поделиться своим открытием:
— Смотрите, смотрите! Там не есть ветер, там люди, который крутят большой колес. Мельница не настоящий.
Вокруг засмеялись.
Ветра действительно не было, но такая мелочь могла бы смутить кого угодно, только не Дудинскаса.
— Заменим силу свободного ветра голым энтузиазмом подневольного, но хорошо оплачиваемого труда! — нашелся он. — Ура!
Гости обрадовано захлопали. Праздник продолжался.
— Как будто все остальное здесь настоящее, — ворчал Виктор Евгеньевич, спускаясь с жерновов на землю. Он был вполне доволен собой.
«дубинки вам!»
Полгода назад здесь и намека ни на какой музей не было.
Мычали в хлеву подсобного хозяйства средней ухоженности коровы, подгнивал в буртах подмороженный картофель, дохли от какой-то напасти телята, а купленная с первых издательских доходов техника грудой ржавого металла прорастала бурьяном.
Даже называлось все сразу приклеившимся казарменным словом «промзона», и походило на вполне захудалый колхоз. С той разницей, что колхоз содержало бы государство, а здесь все приходилось оплачивать из собственного кармана.
И только к середине лета, то есть месяца за три до открытия, все вдруг забурлило, как в старые времена на какой-нибудь ударной комсомольской стройке, в чем Дудинскас, в юности комсомольский активист, толк всегда знал. В удачные дни народу с лопатами, топорами, граблями и прочим шанцевым инструментом здесь собиралось не меньше, чем сегодня гостей.
Учителя, школьники окрестных школ и городские. Какие-то волосатые студенты-волонтеры. Солдаты неподалеку стоящей десантной дивизии... Не считая друзей Дудинскаса, наезжавших семьями каждый выходной. Народ, оказывается, соскучился и истосковался. У всех прямо ностальгия по коммунистическим субботникам. Ладно друзья, но откуда ей бы взяться у посольских, целым автобусом однажды прикативших — «размяться» на свежем воздухе с лопатами и граблями?
Впрочем, и платных строителей на объекте работало не меньше сотни. Каждое утро, в половине шестого, Дудинскас на вокзале, откуда отправлялись заказные автобусы, проводил планерку, накачивая народ. Потом несся в издательство — зарабатывать деньги, к друзьям — их одалживать, а к обеду отправлялся в деревню — снимать вопросы. Каменщики, с которыми «вопросы снимались» простым отстегиванием по десять «зеленых» на брата, неделями не разъезжались по домам, а кладку вели даже ночью — в свете позаимствованных в драмтеатре прожекторов.
Второй этаж музейного корпуса только поднимался, стропила валялись в грязи, а на первом (недавно здесь был гараж) бородатый художник Борис Титович, сорванный Дудинскасом по старой дружбе из деревни, где тот затворничал, не выбираясь на люди лет десять, уже выстраивал экспозицию, матюгаясь со столярами, слесарями и сварщиками, как сапожник, чем возбуждал в народе творческое начало.
Водители Дудинскаса, а их у него было почти три десятка, свозили из окрестных деревень горы хлама и старья. Титович, художник, распоряжался, а издательский люд — все эти компьютерщики, печатники, технологи, бухгалтеры и вахтеры, приказным порядком вывозимые из города, — до остервенения драили, чистили, подправляли, красили верстаки, маслобойки, сковородки, прялки, ухваты и ушаты, сани и телеги, превращая домашнюю и хозяйственную рухлядь в экспонаты.
Экспонаты были под рукой — на чердаках, в сараях, кладовках. Даже панскую карету, отреставрированную в столярке и сверкавшую теперь, ко всеобщему удовольствию, свежим лаком, те же водители выкрали темной воровской ночью из какого-то завалившегося колхозного сарая...
Впервые мысль собрать в округе весь этот «мусор», как-то его оформить и превратить в музейную начинку, пришла ему в голову недавно. На Рождество у него на даче заночевали немецкий посол в Республике Дитрих-Штраус с женой и каким-то приехавшим к нему погостить мексиканцем. Утром проснулись от грохота в дверь.
Вваливается конюх Васька, в зипуне, валенках, с кнутом, ушанка набекрень:
— Хозяин, гостей катать будем? — крякнул, опрокинув до краев наполненный стакан водки, занюхал рукавом. — Благодарствую.
Гости смотрели на него с неподдельным ужасом, но кататься на санях поехали.
Дитрих-Штраус потом отозвал Дудинскаса в сторону:
— Скажи, а сколько ты этому артисту платишь?
— Ваше превосходительство, ты небось считаешь, что и водка была ненастоящей?
Нет, про водку его превосходительство Дитрих-Штраус так не думал. Но все здесь для них — это театр, экзотика, музей.
Тут Виктора Евгеньевича осенило. Так пусть и будет живой музей...
Сегодня в Дубинках демонстрировали, как было объявлено, уклад провинциальной жизни середины прошлого века.
Ну а в каком веке здесь все до сих пор жили? Еще не разобравшись, что там теперь с царем... В этой дыре, хотя и в сорока километрах от двухмиллионного города. Пять лет назад, еще дачником, приехав сюда как-то зимой, Дудинскас был потрясен отсутствием следов на снегу. Всю зиму тут, оказывается, никто из дому не выходил. Даже коров поили, натопив снегу, тем более что и колодца ни одного на всю деревню не было: летом воду брали из реки.
яма
Районные Цитрусовые от общей массы держались особняком. На холме у ветряка, куда все потянулись к началу торжества, когда городские артисты наладили концерт, они стали в сторонке, мрачно поглядывали издали и даже к столам с выпивкой не подошли. С ними известный, при всех властях признанный композитор Гарик Кученок, председатель Союза композиторов и, как только сегодня открылось, местный уроженец, потому и прибывший с районным начальством.
Кто-то из независимой прессы, ну конечно же молодой собкор московской «Новой газеты» Ванечка Старкевич (тот самый неформал и отрицатель Ванечка, который когда-то первым в притихшей у Восточного кладбища толпе закричал: «Вандея!»), естественно, полез к нему цепляться:
— А вы, — спрашивает, — что же не присоединяетесь?
— В этом фарсе я не участвую, — ответил Кученок, очевидно, раздосадованный, что у него на родине порядок стали наводить приезжие чужаки.
