Однажды вечером он пришел и ко мне. Сидя на подоконнике, я пыталась успокоить свой журчащий от голода желудок, жуя корку хлеба. Я очень серьезно относилась к соблюдению поста, но давалось мне это с трудом, тем более когда Эмилия пыталась тайком пихнуть мне что-нибудь из ее любимых лакомств. Тогда я представляла себе, как после снятия епитимьи буду есть жирное жаркое, и рыбу, и печеные яблоки с брусникой, оладьи и блинчики с медом, с целой чашей меда, и выпью большой графин лучшего вина из погребов отца, произведенного в Бургундии…

— Ну, девочка, скоро все будет позади, Господь наверняка заметил твои старания, — с улыбкой сказал отец.

Я что-то пробурчала в ответ. Зашуршал, натирая тело, пояс. С тех пор как меня заперли здесь, я носила его днем и ночью.

— Ты должна мне кое-что сказать. Мужчина, ты знаешь, о ком я говорю, умерший раб…

— Тебе же известно, что его нет в живых. Спроси еврея.

Я с безразличием смотрела из окна на улицу. При мысли об Эрике у меня начиналась дрожь в коленках.

— Да-да, я знаю. Но меня интересует все же, сказал ли он тебе все? Все, что ты хотела знать? О его происхождении?

«Ты запер меня здесь, — обиженно и мстительно думала я, — выдаешь замуж против воли. Нет, я ничего тебе не скажу, даже если встанешь на колени!»

— Ну? Я уверен, ты знаешь даже больше. Что за король? Один из северных, повелитель варваров? Ты ведь знаешь имя. Скажи, как его зовут?

Я посмотрела ему прямо в лицо. Во мне разгоралось непреодолимое желание оскорбить его за погубленную жизнь Эрика, да и за мою тоже.

— Он не сказал мне больше ничего, отец. У него не было поводов откровенничать со мной. Я ведь тебе говорила — он был сыном короля. Почему он должен был доверять мне?

Лицо отца побледнело. С одной стороны, он все еще гордился тем, что поймал чужестранца и в знак своей победы над ним выжег тавро на его теле. А с другой… Если бы только кайзер узнал, что его пленником стал сын короля, Боже правый, как бы его тогда принимали и угощали, одаривали вниманием при дворе!

Он молча отвернулся.

Я разглядывала в окно спустившиеся на землю сумерки и думала о том, что только что вновь солгала. Понял ли меня правильно Господь? Знал ли, какая буря чувств бушует во мне? Завтра я опять буду пить только воду, в надежде успокоиться хоть немного. Уже одним этим мой духовный отец должен быть доволен. С тех пор как я безропотно стала носить на себе пояс и власяницу, мне казалось, что между нами возникло некое родство душ, но мне с трудом удалось побороть в себе страх, когда вечером, увидев меня на подоконнике, он вытащил из-под рясы и вложил мне в руку маленькую плетку. Кожаная рукоять была гладкой от частого использования и нестерпимо пахла человеческим потом.

— Истязайте себя, фройляйн, — прошептал монах. — Мучайте себя изо всех сил, и Господь подарит вам прощение, поверьте мне!

Я ошеломленно рассматривала три кожаных ремня, ставших черными и жесткими, почти не гнувшимися от крови, сочившейся из ран. Истязайте себя. Интересно, часто ли он сам пользовался этой плеткой? Я тайком отвернулась, испытывая жуткое чувство отвращения, однако пообещав ему подумать над этим. В его тусклых глазах вспыхнул огонь.

— Вы на верном пути, фройляйн, и удивитесь, какое успокоение подарит вам это.

Он похвалил меня за старания перед отцом и перед аббатом Фулко, регулярно навещавшим нас.

— Всевышний всегда готов выслушать вас, Элеонора. — Фулко достал четки и сел, тщательно расправив свои одежды. — Не хотите ли вы облегчить свою душу? Мне кажется, у вас тяжело на сердце.

— Мне страшно за свою сестру, благочестивый отец. Прости ее, Господи.

— Мы влачим на земле жалкое существование, — с презрением произнес он и стал натирать до блеска свой ноготь бархатной накидкой. — Сестра ваша скоро станет сопричастна жизни вечной. Ведь она ведет богоугодную жизнь, вам это известно. Вы должны позаботиться о самой себе — ваша душа в опасности, Элеонора.

Он повернулся ко мне ближе, и я ощутила запах пряной гвоздики, которую он имел обыкновение жевать. Его тонкие белые пальцы коснулись моей руки.

— Ну, коли язычник мертв, то вам больше нечего бояться. Облегчите душу свою, девочка. Подумайте, какие радости ожидают вас! Узы святого супружества — вы должны прийти к ним с чистым сердцем, не так ли? Господь любит грешников…

— Он видит мою епитимью, верно? Каждый псалом приближает меня к Творцу, так говорил мне патер.

Я намотала вокруг руки шерстяную нить, больше всего желая, чтобы Фулко ушел побыстрей.

— И если вы несете такие наказания за содеянное, то Бог видит это, но видит он и то, что вы украшаете себя безделушкой. Думаете, вы сможете скрыть ее от Господа?

Голос его стал намного резче. Я оцепенела. Безделушка? Они ненавидят женщин. Я сорвала нить, разорвав ее пополам.

— Дайте мне деревянное украшение. Оно испортит вашу душу, Элеонора. Вы должны быть чистой, чистой безо всяких украшений для господина…

— Это не украшение, благочестивый отец.

Чуть помедлив, я вынула розу из своего мешочка для пожертвований и положила ее ему на ладонь.

— Мне дал ее мастер Нафтали. Он говорит, что она… что она из святой страны. — Я вскинула голову. — Из Иерусалима.

Его холодные глаза изучали меня.

— Так. Из Иерусалима. — Даже не посмотрев, он вернул мне розу и поднялся. — O Deus qui nullum peccatum impunitum dimittit…[68] Вы потеряли себя, Элеонора. Уж и не знаю, какое колдовство помогло вам в воде, Но сами вы как смиренная отшельница больше не сможете спасти свою душу.

Я злобно посмотрела вслед человеку в черном. Он взял и объявил меня пропащей, хотя сам покушался на убийство. Я бросила веретено на пол и присела на скамейку возле окна. Какая же горничная рассказала аббату о деревянной розе?

Закончился последний вечер моего заточения. Я сидела у окна башни и ковыряла ногтем щербатую стенку. Заперта. Заперта! Временами мне казалось, что при взгляде на запертую дверь я теряю рассудок, и, чтобы не закричать, до боли сжимала пальцы.

Майя и Гизелла считали льняные полотенца, сотканные ими за эти дни. Мое веретено так и лежало разломанным на карнизе. Майя собрала разлетевшиеся части, бормоча себе под нос: «Следующее купит вам ваш милый супруг».

Мастер Нафтали отошел от постели Эмилии.

— Проводите меня до двери, Элеонора, я должен с вами поговорить, — сказал он, и лицо его застыло, словно маска.

Во рту у меня пересохло от волнения. Я поспешно последовала за лекарем вниз по лестнице. На полпути он обернулся и взглянул на меня.

— Сегодня ночью мой пациент покинет замок.

Ища, на что опереться, я прислонилась к холодной кладке стены.

Лицо его помрачнело.

— Вот уже несколько дней он сидит там, внизу, как бог мести, в ожидании часа расплаты, и я уже больше не в состоянии нести ответственность за его поступки, а должен отослать его отсюда, пока он еще не подверг опасности свою и нашу жизнь. — Он схватил мою руку — Пойми меня, Элеонора. Его наружные раны зажили — ему просто необходимо оставить пределы графства. Но прежде он должен сказать тебе слова благодарности с пожеланиями добра и благополучия. Я не хотел допускать этого, но он настоятельно просил меня привести тебя к нему. — Лекарь закашлялся. — И я не смог отказать ему в его последней просьбе.

В голове у меня зашумело. Нафтали встряхнул меня за плечи.

— Ты это знала, девочка, все время ты это знала. Ваши пути должны разойтись. О Яхве, приди мне на помощь, я проклинаю тот день, когда оставил вас наедине…

Он достал из кармана два предмета.

— Это снотворное, которое ты должна подмешать в питье на ночь женщинам и ему, — он кивком указал на стражника у двери. — Тогда тебя никто не услышит. Вот ключ от женской башни. Дождись полуночи и уходи. Стражник в темнице тоже будет спать. — В его взгляде отразилось сочувствие. — Знаешь, жизнь выбирает другие пути, совсем не те, которые нам хотелось бы. — Он нежно погладил мою руку. — Будь осмотрительна.