Тассиа протянул мастеру чашу. Казалось, он мог считывать каждое слово с губ своего хозяина.
— Но фараон не хотел отпускать их. Тогда наш бессмертный Владыка наслал на страну египтян десять наказаний — вместо воды текла кровь в колодцах египтян, лягушки, комары и мухи наводнили страну, чума и оспа косили скот и людей, град и саранча уничтожали урожай, и три страшных дня во всей стране царила тьма. Последним же наказанием по воле Бога было убийство всех первенцев мужского пола, был ли то человек либо животное.
Эрик беспокойно зашевелился на своем ложе. Я поправила на нем одеяло, спросив себя, могу ли слушать и дальше тихий голос Нафтали.
— В ту ночь, о которой мы вспоминаем сегодня, израильтяне должны были убить ламу и, проходя мимо, обмазать ее кровью, дверной косяк, на котором был щит повелителя. Опоясанные мечом и с палкой в руке, они должны были съесть перед пасхальной трапезой пресный хлеб. Так Бог указал на свой народ, и так происходит и по сей день. И когда Элоим, суд вершащий, побил египтян и убил всех первенцев и сына фараона, как сына самой бедной служанки, лишь тогда фараон наконец-то позволил израильтянам покинуть страну, чтобы переместиться в Ханаан, где текут молочные и медовые реки, страну обетованную. — Нафтали поднял голову и взглянул на нас. — И это должно быть знаком на нашей коже и как отличительный знак между нашими глазами, потому что Всевышний властной рукой вывел нас из Египта.
Он разломил хлеб, поделил его и дал по щепотке травы. Слов, которыми он благословлял все это, я не понимала, а у хлеба, который ела, был незнакомый вкус. Но я не осмеливалась даже пошевелиться из-за страха спугнуть волшебство, словно его голос заколдовал нас.
Глубокой ночью Тассиа убрал все миски и чашки скромной трапезы, а Нафтали поделил с нами отложенный кусок хлеба. Он казался каким-то отстраненным и потерянным.
— Первый раз в своей жизни я не смог отпраздновать сендер со своими собратьями, — произнес он и улыбнулся. — И я благодарен вам за то, что вы были со мной. Всевышний простит меня за то, что я не во всем следовал законам, как то предписывает Тора.
Он в третий раз наполнил до краев бокалы вином и произнес благословение. На этот раз я попыталась влить в рот Эрику немного разбавленного водой вина. Когда он почувствовал у своих губ кромку бокала, то открыл глаза. Они были ясными, без признаков лихорадки. И я была уверена, что он узнал меня.
Он взял из моей руки бокал и стал пить осторожными глотками. Когда он пил, взгляд его остановился па моем платье, но он никак не отреагировал на мои слова. Он стал смотреть на других. Они были заняты хлебом и вином. Когда я вновь обернулась к Эрику, бокал стоял рядом с ним на полу. Глаза его были закрыты.
— Очнись же наконец, — устало пробормотала я.
— Развей гнев свой над народами, которые не признают тебя! — Нафтали с распростертыми руками стоял в проеме палатки.
Я протерла глаза. А может быть, мне это всего лишь снилось? Эрик, казалось, спал глубоким сном.
— Развей гнев свой над странами, которые не взывают к тебе, потому что они извели Якова и опустошили его жилище. Рассей гнев свой на них, пусть падет на них твоя жгучая злость! Преследуй их с усердием и истреби их под небом Всемогущего!
Гнев в голосе старика испугал меня. Пусть падет на них твоя жгучая злость! Какие демоны могут угнетать его душу? Он опустил руки, внимательно вглядываясь в звездную ночь.
— Leschana Haba bẻ Jeruscholajum![55]
Обещанием, как эхо, отзывались в палатке его слова, после того, как старый еврей удалился в свои покои.
В эту предпасхальную ночь, в которую в сердца проникло глубокое умиротворение, в которую даже Тассиа для сна исчез в своей хижине, я положила перед собой на колени ящик с реликвиями и обратилась мыслями к Богу. Очаг, горение которого все это время поддерживал Тассиа, потух, и я ужасно замерзла.
Что я должна сказать Творцу? Неужели несоблюдение религиозных постулатов, заповедей о соблюдении поста и молитв больший грех, чем помощь язычнику? Меня постигли разочарование и глубокая растерянность. Ящик, что лежал передо мной, холодом отсвечивал в темноте. Я положила руку на крышку, прибегнув к помощи, как бы присягая святой Урсуле. Холод крышки пронзил меня до самых костей. Я не находила слов, и Господь Бог безмолвствовал. Слезы покатились из моих глаз, капая на благородный металл и скатываясь оттуда в пыль пещеры.
Я проснулась, от стука собственных зубов. Лицо было распухшим и горячим от соли слез, рука, на которую я легла в пыли, затекла. Тишина окружала меня со всех сторон. Нафтали и Тассиа спали, а Герман присматривал за ранеными в замке. Я осторожно попыталась сесть и вытерла грязной рукой лицо. Масляная лампа выгорела почти вся и лишь скупо освещала место, где лежал больной.
Большие и темные глаза Эрика смотрели прямо на меня.
— Вы боролись с вашим Богом?
Голос его был хриплым. Ирония, которую я почувствовала в его вопросе, обидела меня. Я потерла лицо и налила из чайника масла в огонь. Как только вспыхнул огонь, Эрик, зажмурив глаза, отвернулся. Я подсела ближе, не зная, что сказать. У меня комок застрял в горле. Как давно он уже наблюдал за мной — и вообще был в сознании, а мы этого не заметили?
— Что вообще вы здесь делаете? — Он вновь посмотрел на меня, и в этот самый миг я почувствовала, как он, по неизвестной для меня причине, ушел в себя, замкнулся. Взгляд его стал холоден. — Почему вы не у своего отца в замке?
— Война, Эрик, — вымолвила я. — Мы были в осаде, разве ты об этом ничего не знаешь?
Он что-то невнятно произнес. Рука его нервно ощупывала одеяло.
— Можешь… ты можешь вспомнить… — заговорила я.
— Я не немощный старец, графиня, — прервал он меня и попытался сесть. Но сразу же застонал и со вздохом улегся вновь.
— У тебя сильные боли?
— О великий Тор, я бы и половину этой боли не пожелал испытать твоему отцу…
Он подвинул одеяло чуть ниже, чтобы увидеть свой живот. Повязка была пропитана кровью.
— Мастер говорит, что для успешного заживления ран необходимо регулярно делать перевязку. Позволь мне перевязать тебя, это не займет много времени, — сказала я и стащила одеяло, чтобы начать менять повязку.
Он вцепился в ткань пальцами, крепко держа ее.
— Konur skulu mer ekki! Vei mer.. Подите прочь, это должен делать еврей! Он знает свое дело!
Его голубые глаза стрельнули в меня. И я поняла. Он ненавидел меня из-за своей беспомощности, из-за тех дней и ночей, в которые он принимал мою помощь, когда между больным и сиделкой уже не существовало ни какой тайны, так как телу не ведомы ни стыд, ни притворство. Осознание этой беспомощности и вернуло его к прежней враждебности, он искал причины для ссоры и умышленно обижал меня. То, что нам довелось вместе пережить, было делом прошлым — мы опять стояли по разные стороны жизни.
Я медленно встала и покинула пещеру.
Уже давно наступил день. Солнце пробивалось сквозь деревья, и пруд, освещаемый им, кривился в его лучах. Тассиа стоял на коленях перед своей хижиной и молился. Я не хотела мешать ему и примостилась у входа в палатку чтобы насладиться спокойной тишиной сада.
И как-то сами собой пришли слова молитвы, в поисках которых я так мучилась, они заполнили мою голову и заставили чаще забиться сердце. Я поблагодарила Господа Бога за то, что он дал ему возможность выжить, ему, которого я посчитала своим другом…
— Конец! Они сдаются! Клеменс отступает, ура!
Герман буквально выскочил из пещеры и стал исполнять на лужайке танец радости.
— Госпожа, пойдемте, будем праздновать вместе — Хаймбахер сдался!
Тассиа, заметно разозлившись, окончил свою молитву, скатал коврик и лишь тогда последовал за Германом в пещеру.
Нафтали как раз наполнял вином серебряные бокалы, когда я протискивалась через узкий проход.
— Давай, девочка, выпьем с тобой за то, что Господь услышал мои молитвы и прекратил войну! — Старые глаза его излучали тепло, а руки дрожали от волнения. — Вчера прискакал посланец с белым флагом и сообщил, что вчера вечером Клеменс был тяжело ранен стрелой.
