— Это точно, — услышала я голос Эмилии и обернулась.
За моей спиной никого не было.
— Ты решила, и пусть все у тебя получится, Элеонора.
Под столом сидела лишь голодная собака и смотрела на меня просящим взглядом. Я опустила скатерть.
— Что может быть прекраснее, чем идти по жизни с этим человеком? — Лукавый смех Эмилии прозвучал совсем близко. — Согласись, ведь ты и не желала ничего другого с того момента, как впервые увидела его.
Я почувствовала тепло, словно рука сестры с любовью провела по моему лицу и плечам. Когда я открыла глаза, в нос мне ударили ароматы жаркого и яблочного мусса.
Еда! С какого-то момента во мне проснулся зверский аппетит, тело мое после долгих недель воздержания требовало пищи: мяса, сладостей, мягкого хлеба, густых соусов… С дрожащими коленками я придвинулась к столу и вперилась взглядом в лоснящегося от жира цыпленка в миске передо мной. Пахло шалфеем и вяленой сливой, на хрустящую корочку падал свет свечи. Забытая краюшка хлеба, пропитанная жиром, лежала в миске. У меня потекли слюни. Я осторожно прижала палец к тонкому ломтю хлеба и облизала его — я больше не сдерживала себя. Голод бушевал во мне. Не успев еще как следует поразмышлять на эту тему, я запихнула в рот жирный хлеб и уже держала в руках цыпленка, окуная его в емкость с яблочным муссом, зубами оторвав от костей мясо, запив его большими глотками вина и с набитым ртом шаря глазами по столу в поисках еще какой-нибудь еды.
Лишь когда болтовня дам совсем стихла, я стала сдерживать себя. С недоверием, ничего не понимая, смотрели они на меня. Я отложила то, что осталось в моих руках от цыпленка, и наконец поняла — к сожалению, довольно поздно, — что я тут наделала: всего через день после погребения моей сестры я кончила строго поститься! Последний кусок застрял у меня в горле. Женщины, сомкнув головы, шушукались друг с другом. Не пройдет и часа, как они донесут на меня патеру Арнольду. Я видела перед собой мясо и чувствовала, как кровь ударяла мне в голову.
Кухарка, убиравшаяся на хорах, быстро отодвинула в сторону миски и заменила их горшком с несладкой пшеничной кашей.
— Да простит вам Господь ваше смятение, — пробормотала она.
Запах каши вызвал у меня тошноту. Или то был грех, получивший привкус дохлой рыбы? Я сидела молча. Наш зал стал мне чужим, чужими и незнакомыми были люди, с любопытством уставившиеся на меня. Они презирали меня, в своих пересудах они разорвали бы меня на куски, если бы узнали, что я наделала… Кристина фон Ксантен, старая клеветница с длинным носом, Вальбурга, курносая купеческая дочь из Кёльна, и толстая Мария, племянница кулинара Юлиха, строившая глазки каждому рыцарю, — я чувствовала, как во мне закипает злость. Я отодвинула кашу в сторону, посмотрела им прямо и твердо в глаза, схватила миску с мясом, предназначенную для моего отца. Они с возмущением зашептались, когда я зубами впилась в кусок свинины, не обращая внимания на стекавший по подбородку соус. Никто не отважился отобрать его у меня.
От жирной еды мне захотелось пить. Я с удовольствием посмеялась над собой. Их сплетни не имели для меня больше никакого значения, пусть говорят, что хотят. Меня ждал Эрик — и это не было сном, который до этого видела тысячу раз. Сильна, как смерть, любовь. Под плотной тканью траурного платья я уже чувствовала новую жизнь.
Прислуга начала уборку. Они попытались защитить меня. Я, как ребенок, ковыряла пальцем хлеб и, потерян всякие мысли, жевала мякиш. Закончив свою трапезу, я предполагала пойти в башню, чтобы собраться в дорогу. Возьму с собой одно, нет, два платья. Одну накидку. Добротную обувь для продолжительного путешествия и шерстяной платок. А также все мои украшения, чтобы не подумали, что я бедная крестьянка.
Как бы случайно мой взгляд скользнул в сторону туда, где холодную стену украшал герб семьи. Многие недели плотник работал над этим произведением. Некоторые подтрунивали над отцом, когда он спорил с мастером о том, каким грозным должен был быть взгляд орлиных глаз. В конце концов обе головы скорее напоминали драконов, и злые языки утверждали, что они имеют большое сходство с хозяином замка. Дверь в покои моего отца была приоткрыта. Из комнаты доносились возбужденные голоса.
Как по мановению волшебной палочки, дверь открылась. Не раздумывая ни секунды, я встала и пошла туда. Неудержимое любопытство. Это стоило бы мне пятидесяти псалмов. Я прошла дальше. Все предостережения патера Арнольда давно уже остались в прошлом. За дверью, судя по всему, находились несколько человек.
— Со слезами на глазах моя дочь заверила меня…
— Слезы! Слезы бабы — разве вы не заметили, как они лживы? Женщина есть смятение мужчины. Дочери Евы — приют лжи! Все предшественницы вашей дочери, мой кузен, не так уж безрассудны и глупы. Грех написан у них на лице! — донеслись до меня слова аббата.
Я сложила на груди руки.
— А откуда вам это известно?
Каблуки сапог Фулко застучали по булыжнику.
— Я могу сказать вам. Когда Всевышний спас ее из когтей варвара и определил ее участь, в ту самую ночь мне было видение. — Он понизил голос. — Господь, будь милостив ко мне… Я увидел, как злосчастная открывала дверь донжона и входила в темницу еврея!
По комнате прошел шепот. Я прижалась к стене. Видение. Да он просто вел за мной слежку…
— Я сказал ему, что он должен оставить отпечатки пальцев, — проскрежетал отец.
— Он не сделал этого, наоборот, — продолжал глумиться аббат, — он пригласил ее в свою колдовскую темницу. И знаете почему, Альберт? Потому что он прятал у себя раба!
— Не верю!
— Господь Бог сам поведал мне об этом — и вы осмелитесь взять это под сомнение?
— Но Элеонора… — Голос отца прозвучал беспомощно. — Она… она заверила меня, что он мертв, сгорел дотла…
— То, что сжег в своей лаборатории еврей, не было варваром! Дорогой брат, как часто я предостерегал вас от него, от его колдовских сил и фальшивой улыбки, но вы все же верили еврею! Вы глупец!
Резким, словно клинок ножа, был голос бенедиктинца, и полным ненависти.
— Он соврал вам, Альберт, так же, как соврала вам и ваша дочь. Он никого не сжигал, а вместо этого залечивал раны варвара, готовя его к побегу. И у меня есть тому доказательства.
— Доказательства? Какие доказательства? Брат, не шутите со мной…
— Время шуток прошло, Альберт. Мы нашли железный ошейник раба. В покоях вашей дочери. Дорогой друг вашей молодости обвел вас вокруг пальца!
— Еврей… убийца Христа… старый черт… — Голоса говоривших это едва можно было различить. — Обманщик, обвел вокруг пальца…
— Обвел вокруг пальца! Я не могу в это поверить… обвести вокруг пальца меня, своего благодетеля! — Отец с трудом выговаривал слова.
Слезы гнева и ярости потекли из моих глаз… Гизелла обнаружила и вскрыла мой тайник!
— И это еще не все, Альберт. Глупец, вы даже не догадываетесь, что происходит на вашей земле! — Аббат выдержал одну из своих томительных пауз. Зашелестела мантия. — Язычник ограбил тебя. — Он сделал шаг. — Язычник обесчестил вашу дочь.
Кто-то из присутствующих сделал судорожный вздох.
— Когда?
Невысокая скамья затрещала под моим отцом.
— После суда Божьего. После того, Альберт. Он совершил это после суда.
Воцарилась тишина.
— Откуда вы это знаете? — Отец ударил кулаком по столу — докажите мне это сейчас же, здесь, на месте, или я…
— Если вам это угодно, то можете послать за моим свидетелем. Он стражник в вашем подземелье, ваш палач, которому я сунул несколько монет, с тем чтобы он во все глаза следил за тем, что происходит вокруг.
Стражник!
— Он видел все, совершенное прелюбодеяние было сразу заметно по их едва прикрытым телам, грех буквально отравлял, заражал воздух там, где она проходила. Позволь узнать, потеряла ли она невинность с одним неверующим, а может, с двумя, а может быть, даже с немым черным сатаной?
— Вы слишком далеко зашли в своих разглагольствованиях!
— Позвольте же себе поверить! Пусть она опять раздвинет ноги, чтобы мы смогли увидеть срам.