Василько
Сам вижу, Глеб Мироныч,
Что виноват, и, если только прежде
Подумал бы, заклада б не держал.
Но посуди: словенские меня
Начнут корить; гончарские же на смех
Меня подымут!
Посадник
Василько
Как что за дело? Трусом обзовут!
Стыд будет мне, бесчестье понесу я!
Посадник
Василько
Посадник
А коль не трус, о чем твоя забота?
Не пред людьми — перед собой будь чист!
Василько
Так, государь, да не легко же…
Посадник
Что?
Чужие толки слышать? Своего,
А не чужого бойся нареканья —
Чужое вздор!
Василько
Тебе-то благо, Глеб
Миронович, так говорить! Высоко
У каждого стоишь ты в мысли. Твой
Велик почет. Но что бы сделал ты,
Коль на тебя бы студное что-либо
Взвалили люди?
Посадник
Плюнул бы на них!
Вот что бы сделал. Иль уж сам себе
Неведом я? Себя я, благо, знаю,
Сам чту себя. Довольно мне того.
Посадница
Ах, свет мой Глеб! Вот этим-то и нажил
Ты недругов! Ни за что никому
Не сделаешь уступки! Ни других,
Ни самого себя, вишь, не жалеешь!
А так нельзя! Живем ведь не одни,
С людьми живем. Ужели ж на людей
И не смотреть? Когда б ты захотел,
Иной бы раз друзей себе словечком
Нажить бы мог!
Посадник
Не в норове моем
За дружбою гоняться. Если б я
Пошел на то, чтоб людям угождать,
Не стало бы меня на угожденья,
Все мало б им казалося. Людей
По шерсти ль гладь иль против шерсти — то же
Тебе от них спасибо! Я ж хочу
Не слыть, а быть. Для собственной своей
Чинить хочу для совести и сам
Свое себе спасибо говорить.
А что болтать они про это будут,
То для меня равно, как если дождь
По крыше бьет!
(К Васильку.)
Поди к своим, скажи:
Посадник Глеб вам запретил и думать
О вылазке. А к вечеру вернись;
С тобой пойдем мы вместе к воеводе,
Укажет он, как удаль показать!
(Идет к двери.)
Василько
(топнув ногой)
Хоть утопиться, право, в ту же пору!
Посадник
(услышав его, оборачивается)
Топись, когда врагов от наших стен
Прогоним мы, — теперь же и топиться
Ты не волен! Ты Новгороду держишь
Теперь ответ! Как смеешь ты иметь
Хотение свое, когда я сам,
Я, Глеб, себя другому подчинил,
Из рук Фомы мной вырванную власть
Тому вручил, кто лучше всех защиту
Умеет весть? Как смеешь о стыде
Ты помышлять, когда у нас свобода
Шатается? Что значит честь твоя
Пред новгородской честью? Двадцать лет
Посадничью мою храню я честь —
Но если б только ей спасенье наше
Я мог купить — как свят господь, я б отдал
Ее сейчас! Все ныне позабудь —
Одну беду грозящую нам помни!
А стыд тому, чья подлая душа
Иное б что, чем Новгород, вмещала,
Пока беда над ним не миновала!
(Уходит.)
Действие второе
Дом боярина Чермного
Наталья прибирает горницу и ставит посуду на стол.
Наталья. Уж эти мне гости! Не дадут и часочка с ним посидеть! Вернется усталый: чем бы отдохнуть, а тут разговоры пойдут, а там, глядишь, опять приспело время на вал идти.
Девушка. А много ль будет гостей?
Наталья. И сама не знаю.
Девушка. Ты что ж не спросила?
Наталья. До того ли мне было, как после двух суток его увидала.
Кондратьевна. Что ж ты, государыня, сама-то на стол ставишь? Дай, мы и без тебя соберем!
Девушка. Кто же сегодня прислуживать будет? Челядь ведь вся брони надела, на завалы ушла, а нам с Кондратьевной в кухне быть.
Наталья. А я разве не сумею?
Девушка. Сама, нешто, будешь посуду носить?
Наталья. А почему же не сама? Что я за боярыня такая?
Девушка. Вестимо — боярыня! Не сегодня, так завтра будешь боярыней. Пора Андрею Юрьичу в закон вступить.
Наталья. Просила я тебя не говорить мне о том. Сколько раз просила. Коли опять начнешь, ей-богу, осерчаю.
Девушка. Ну, да! Таковская.
Кондратьевна. Молчи, ты, постреленок! Ей слово, а она тебе два! Пошла в кухню, смотри пирог — не пригорел бы.
Девушка уходит.
Ox, ox, дитятко! Избаловала ты нас, страху-то нет к тебе, к государыне к нашей.
Наталья. И ты туда же! Этакие вы, право.
Кондратьевна. По душе говорю, голубонька, по любви своей, не по одному приказу боярскому. Все мы любим тебя за милостивость твою.
Наталья. А я-то и в глаза смотреть вам не смею. Сама ведь кружевницей в Новгород пришла, думала через год домой вернуться, да навсегда и осталась; хожу себе в золоте, а как подумаю, что и мать и отец плачут теперь по мне, так иной раз сама себе противна стану, что руки бы на себя наложила. Всех я вас хуже, а вы же меня государыней величаете.
Кондратьевна. Родимая ты наша! Служить-то тебе не в труд, а в радость. Уж кротче тебя и не видывали.
Наталья. А иной раз как вспомню, что ведь это для него я своих бросила, просветлеет у меня снова на сердце и опять все кажется трын-трава!
Кондратьевна. Кто богу не грешен, дитятко! Господь помилует тебя за простоту за твою.
