Зырянский не мог докончить, слов у него не находилось, чтобы рассказать, что он сделает «этими руками».

Потом попросил слова Рыжиков. На прошлой неделе ему дали звание колониста. Рыжиков, впрочем, не потому взял слово, что он колонист, а потому, что он кое-что знает. Он так и начал.

— Я, товарищи, кое-что заметил. Вчера возвращаюсь из города, в отпуске был, вижу: этот пацан новенький идет через лес и все оглядывается. Я его остановил: покажи, говорю, карманы. Он хэ, туда-сюда, да я его сгреб и все из карманов… как бы это сказать… вытрусил. Вот все здесь у меня, смотрите.

Рыжиков из своего кармана выгрузил много всякого добра: полплитки шоколада, карандашик-автомат, альбомчик «Крымские виды», билет в кинотеатр и два медовых пряника. Подвесько вытащили немедленно на середину. Уши Подвесько от этого отяжелели и сделались большие.

— Что? Так что? Я взял, да? Я взял?

— Ты это купил? — спросил Торский.

— Конечно, купил.

— А деньги откуда?

— А мне сестра прислала… в письме… все видели.

И тут со всех сторон подтвердили: действительно, на днях Подвесько в письме получил три рубля. Подвесько стоял на середине и показывал всем свое добродетельное лицо. Торский уже махнул рукой в знак того, что он может покинуть середину, но Захаров вмешался:

— Подвесько, а ты воду пил в городе? С сиропом?

— Пил…

— Два стакана?

— Ну два.

— Два, так, а пряников… вот этих… ты сколько съел? Четыре?

Подвесько отвернулся от Захарова и что-то прошептал.

— Что ты там шепчешь? Сколько ты съел пряников?

— И не четыре совсем.

— А сколько?

— Три.

— А какая цена такому прянику?

— Двадцать копеек.

— Ты в город на трамвае ехал?

— На трамвае.

— И билет покупал?

— А как же!

— И обратно?

— И обратно.

— А сколько стоит альбомчик?

Подвесько задумался:

— Я забыл: или сорок пять, или пятьдесят пять.

Несколько голосов с дивана немедленно закричали:

— Сорок пять копеек!

— А шоколад?

— Я уже забыл… кажется…

И снова несколько голосов закричали:

— Восемьдесят копеек! Такой шоколад «Тройка» — восемьдесят копеек!

И дальше Захаров обратился уже к дивану:

— Карандашик?

— Сорок копеек! такой карандашик сорок копеек!

— Так. А на билете в кино написано: тридцать пять копеек. Правильно, Подвесько?

Подвесько без особого оживления сказал:

— Правильно!

— Выходит, что ты истратил три рубля тридцать пять копеек. Правильно?

— правильно.

— У тебя было три рубля, где же ты еще взял тридцать пять копеек?

— Я нигде не брал тридцать пять копеек. Я истратил три рубля, которые сестра принесла.

— А тридцать пять копеек.

— Я этих не тратил.

— А сколько ты купил конфет?

— Конфет? Каких конфет?

— А тех… в бумажках? Ты купил четыреста грамм?

Подвесько снова отвернулся и зашептал. Руднев подскочил к середине, наставив ухо к шепчущим устам Подвесько.

— Он говорит: двести грамм.

— Что-то у тебя денег много получается, — улыбнулся Захаров.

Подвесько энергично потянул носом, провел рукавом по губам и засмотрелся на потолок. Руднев, стоя рядом, стал ласково его уговаривать:

— Ты прямо скажи, голубок, где ты набрал столько денег? А?

— Я нигде не набирал. Было три рубля.

— Так покупок у тебя больше выходит. Больше, понимаешь?

Подвесько этого не хотел понимать. У него было три рубля, все видели, как он получил их в конверте, Подвесько не хотелось покидать эту крепкую позицию.

— Может, ты меньше покупал?

Подвесько кивнул с готовностью. В самом деле, он мог сделать меньше покупок, ровно на три рубля, это его в совершенстве устраивало.

— Может, ты не покупал целого шоколада? Может, ты половинку купил? Там же половинка осталась?

— Угу.

— Половинку купил?

Подвесько снова кивнул.

Общее собрание рассмеялось, этот человек не представлял никаких загадок. И таким же ласковым голосом Руднев спросил:

— Ты прямо ночью полез в карман, взял кошелек, правда?

И теперь Подвесько с готовностью кивнул, потому что ему, собственно говоря, понравилась намечающая ясность положения.

Торский почесал за ухом, посмотрел, улыбаясь, на Захарова.

— Иди на место, Подвесько! Ты еще, наверное, красть будешь.

Подвесько вдруг заострил глаза. В словах Торского ему почудился какой-то обидный намек. Торский повторил:

— Красть еще будешь, правда?

Подвесько вдруг просиял:

— Честное слово, нет. Это последний раз.

— Почему же последний?

— Не хочется.

— Угу. Ну, добре. Будем наказывать, товарищи?

Подвесько затоптался на середине — очень уж весело смотрели на него колонисты. Воленко поднялся на своем месте:

— Да бросьте возиться с этим… чудаком! Это хорошо Рыжиков сделал, что проверил у него карманы, а то на других думали бы. Подвесько обязательно еще раза два сопрет что-нибудь, за ним смотреть нужно…

— Товарищ Воленко! Честное слово, больше никогда не буду!

— Посмотрим, а только отпусти его, Виктор, чего он середину протирает. Десять рублей — на занавес. Да и Подвесько, что такое, — лежало плохо десять рублей, не заперто, он и стащил. Он думает, если замка нет, значит, возьми и купи себе шоколадку. А занавес — другое дело! Когда мы теперь соберем на занавес? Вот Первого мая праздник, а у нас сцену закрыть нечем. Тут не Подвесько орудовал. Тут, понимаете, настоящий враг, да и не один. Такой занавес на руках в город не отнесешь, да и продать нелегко. В этом случае серьезный человек работал, большая сволочь! Вот кого найти нужно.

Прения по этому вопросу затянулись. Никто не высказывал никаких подозрений, но сходились в общем гневном утверждении: нужно найти врага и уничтожить. Все чувствовали, что враг этот и сейчас, вероятно, сидит на диване и слушает, при нем приходится решать вопрос о том, что нужно предпринимать. И поэтому всем показалось приятным предположение, высказанное Брацаном: не может быть, чтобы колонист пошел на такое дело, а у нас теперь живет в колонии двести человек строительных рабочих, и какой там народ, никто хорошо не знает. Они ходят в кино, они видели занавес, наверное, у них есть такая шпана. Залезли хоть бы и через окно и стащили. Им и продать легче, а может быть, просто поделили, костюмы сошьют.

На собрании сидел и строительный техник Дем, очень похожий на кота, усы у него торчком и все шевелятся. Дем попросил слова и сказал:

— Очень может быть, товарищи колонисты, очень может быть. Народ со всех сторон пришел. Я все еще хорошо не знаю. Каменщики, конечно, не возьмут, за них я, можно сказать, ручаюсь. А вот чернорабочие, кто его знает, можно сказать, не могу ручаться.

Все это так было похоже на правду, что даже Захаров задумался и с надеждой посмотрел на Дема…

Все шло в колонии прежним строгим порядком. В шесть часов утра играл Володя Бегунок побудку:

И уже при весеннем утреннем солнце просыпается колония, шумит в спальнях и коридорах, затихает на поверку, наводняет вдруг столовую и потом разбегается по цехам и классам; чуть-чуть звенит рабочая тишина дня. В обед снова слышится смех, снова жизнь кажется искристой и шумной. И так до вечера, когда в классах собираются кружки, в парке отдыхающие, пацаны носятся, долетают звуки оркестра — сыгровка. И деловые, и дружеские, и серьезные, и зубоскальные движения как будто тонкими ниточками соединяются в руках строго, подтянутого дежурства, которое все знает, все видит, всему дает направление и размах. И, может быть, в душе дежурного бригадира всегда отражается и та глубоко спрятанная молчаливая тревога, которая у каждого возникает, когда он вспоминает ограбленный театр колонии. Может быть, поэтому о занавесе не говорят и не вспоминают, как не говорит о нем и дежурный, проверяя уборку в театре каждое утро.