Женщина посмотрела на Ваню, но продолжала держать перо в руке:
— Тебе чего, мальчик?
— Мне… спон.
— Ну да, спон, так что тебе нужно?
— Отправьте меня в колонию Первого мая.
Женщина заинтересовалась Ваней, положила ручку, ее глаза улыбнулись:
— Это ты сам придумал?
— Сам.
— Не может быть. Тебя кто-то научил.
— Никто не учил. Там, говорят, прилично.
Женщина с черными глазами переглянулась с другой женщиной, обе они улыбались, не открывая губ.
— Еще бы! Ты — беспризорный?
— Нет, еще не был.
— Так чего же ты пришел? Мы берем только беспризорных.
— Я не хочу быть беспризорным.
— Видно, ты очень неглупый мальчик.
Ваня повел головой к плечу:
— ДА чего ж я буду глупый?
— Это и видно. — Они опять поглядели друг на друга.
— Ну хорошо. Не мешай… — сказала одна из них.
— Я не мешаю.
— В колонию Первого мая мы не отправляем. Это комонес.
— Комонес?
— Да, комонес. Туда правонарушителей отправляют.
— Я был в комонесе. Так там выгоняют! Такой… лысый.
— У них есть кому выгонять, а у нас некому, так ты. и стоишь. Я тебе сказала: не мешай!
За столом в углу поднялся молодой мужчина и сказал недовольно:
— Мария Викентьевна, сами виноваты: зачем эти разговоры? Сами вступаете с ними в прения, а потом не выгонишь. Работать абсолютно невозможно.
Он вышел из-за стола, подошел к Ване, ласково, осторожно взял его за плечи, повернул лицом к двери:
— Иди!
В коридоре Ваня еще раз прочитал надпись:
Социально-правовая охрана несовершеннолетних
Потом прочитал первые буквы. Выходило, действительно, спон. Но теперь это уже было не так понятно, как четверть часа тому назад.
Через три недели произошла новая катастрофа. К чистильщикам подошел молодой человек с портфелем и потребовал документы. В катастрофе виноват был сам Спирька. Нужно было посадить Ваню в середине шеренги чистильщиков — в таком случае, как потом объяснили опытные люди, Ваня успел бы смыться. Ваня же сидел крайним, и человек с портфелем прежде всего потребовал документы у него.
В ответ на это Ваня только похолодел. Человек с портфелем помолчал над ним и распорядился:
— Собирай свое добро.
Ваня беспомощно обратился к Спирьке, но Спирька вел себя самым странным образом: он любовался улицей, любовался всласть, его глаза смеялись от удовольствия.
— Бери ящик, чего ты оглядываешься?
— Так это не мой ящик.
— Не твой? А чей?
— Это его, Спирьки.
— Ага, Спирьки? Это ты — Спирька?
— Я! А какое мне дело?
Спирька очень честно и обиженно пожал плечом.
— Чей это ящик, ребята?
Сначала молчали, а Гармидер все-таки сказал:
— Ваньку нечего подводить. Спирькин ящик. И припас тоже его.
— Да идите вы к черту! Чего пристали, смотри! Я тебе продал ящик? Продал? Чего же ты молчишь?
— Когда ж это ты мне его продавал?
Юрка сказал примирительно:
— Засыпался, Спирька, нечего.
Человек с портфелем все понял, и судьба всей системы стала очевидной и для Спирьки. Человек с портфелем произнес после этого только одно слово:
— Идем!
Спирька выругался головокружительно, размахнулся и ударил Ваню по уху. Гармидер бросился на помощь, но Спирька успел ногой очень сильно ударить по своему ящику. Коробки с гуталином и деньги покатились по асфальту, а Спирька, заложив руки в карманы, спокойно отправился по улице. Человек с портфелем глазами искал подкрепления, но оно пришло не скоро. Юрка шепнул растерявшемуся Ване:
— Дергай!
И Ваня «дернул». Через десять минут на глухой, заросшей вербами улице он остановился. Ему казалось, что за ним погоня. Он присмотрелся к уличной дали: там никого не было, а поближе только белая собака перебегала улицу. Собака посмотрела в сторону Вани несколько подозрительно, но, когда Ваня тронулся с места, она поджала хвост и побежала скорее. Денег у Вани было двадцать две копейки, сегодняшняя выручка вся осталась в ящике.
Снова начались дни одиночества и голода. Двадцать две копейки помогли поддерживать жизнь в течение двух дней. Потом стало совсем плохо, а тут еще и небо выступило против Вани. С утра светило солнце, к двум часам собирались черные говорливые тучи, к вечеру проходила над городом гроза: ливень несколько раз с силой обрушивался на город, громовые удары били без разбору, а к ночи начинался тихий дождик и продолжался до утренней зари. Этот порядок установился на целую неделю. Ваня в своей соломенной постели промок в первую же ночь, он думал, что на второй день не будет дождя, и снова промок. На третью ночь он уже побоялся идти ночевать в солому, долго ходил по городу, пережидая дождь в подъездах и воротах домов. Так он добрался до вокзала.
На вокзале стояла тишина. В зале для ожидания только что прошла уборка. Влажный чистенький кафель с опилками, кое-где к нему приставшими, блестел под ярким электричеством, на больших диванах дремали редкие пассажиры. Двое красноармейцев закусывали. Они доставали еду из холщового мешка, стоящего между ними, и еда была вкусная: розовую французскую булку они разломили пополам, разлом этой булки был ослепительно пушистый. Шесть яиц лежало на диване, один из красноармейцев подставил широкое колено, чтобы они не скатились на пол. Другой на газетном листе потрошил и резал селедку. Кусочки селедки красноармейцы осторожно брали двумя пальцами и ели. Ваня сделал к ним несколько шагов, красноармейцы посмотрели на него, один из них ухмыльнулся:
— Выходит, ты голодный?
— Денег… нету.
— Денег нету? Это плохо. Беспризорный, выходит?
— Нет… я еще…
— Ну что ж. Садись с нами, вот сюда.
Ваня сел против них на другом диване. Рядом с ним легла приятная порция: половина французской булки, два кусочка селедки и одно яйцо. Красноармейцы все это разложили перед ним молча, в своем мешке они оба хозяйничали дружно, но обходились тоже без слов, только изредка гмыкали. Стрелок железнодорожной охраны подошел к ним, показал пальцем.
— Этот с вами едет… пассажир?
Красноармеец постарше и посмуглей ответил:
— Пока… видишь, с нами едет.
Стрелок недоверчиво скосил глазом на Ванину закуску:
— Чего-то он мало соответствует.
— Ничего, подходящий. Будет соответствовать.
Стрелок отошел. Красноармейцы даже не переглянулись, продолжали закусывать. До самого конца ужина они не сказали Ване не слова. Только когда холщовый мешок был завязан и газета с крошками и требухой брошена в сорный ящик, молодой протянул:
— Поужинали, значит.
15. Серебряный гривенник
Ваня здесь, на вокзале, и заснул, сидя на диване. Стрелок не беспокоил его до утра, потому что на противоположном диване сидели красноармейцы. Но утром, когда стрелок все-таки разбудил Ваню, красноармейцев уже не было. Стрелок молча смотрел на Ваню, а Ваня молча догадался, что нужно уходить.
Он побрел к главной улице, ему хотелось посмотреть, что теперь происходит на асфальте возле наробраза, а кроме того, он решил еще раз зайти в спон и поговорить там о колонии Первого мая.
Походка у Вани деловая, но настроение у него плохое: мужчина в споне, который сидит за самым дальним столом, бросает на жизнь довольно мрачную тень. Из магазина вышел мальчик в золотой тюбетейке — Володя Бегунок. И на тюбетейку эту, и на вензель на рукаве, и на живые темные глаза Ваня так загляделся, что даже приостановился у деревянной клетки, ограждающей молодое дерево.
Володя Бегунок держал в руке коробку мази для чистки сигнальной трубы. Стоя при выходе из магазина, он внимательно рассматривал этикетку на коробке. Потом спрятал мазь в карман, но, вынимая руку из кармана, выронил гривенник, который назначен был на обратный трамвай. Гривенник покатился под ноги Вани Гальченко. Ваня быстро наклонился, поднял монету. Бегунок выжидательно посмотрел на Ваню. Ваня протянул ему гривенник. Володя взял и несколько смущенно объяснил: