Поршнев сказал, как всегда, добродушно и тепло:
— Я дежурю седьмого. Куда-нибудь… я его… пристрою. Дежурным по кухне, хочешь, Левитин?
Это был последний удар презрения, который свалил Левитина на диван. Он забился в мягкий его угол и заплакал негромко, заплакал для себя, не обращая внимания на то, что происходит в совете. На его склоненную фигуру посмотрели с секунду, и Виктор Торский объявил:
— Все! Можно расходиться. Объявляю заседание совета бригадиров закрытым.
Все двинулись к дверям, но Левитин вскочил с дивана и, обливаясь слезами, заорал:
— Товарищи! Накажите как-нибудь. Товарищи, нельзя же так! Товарищи! Алексей Степанович! Накажите как-нибудь!
Никто ан него не посмотрел. Только пацаны из коридора вторглись в комнату и, удивленные, окружили Левитина. Он снова упал на диван и зарыдал отчаянно громко, приговаривая что-то.
Захаров прикрикнул на пацанов:
— Марш отсюда! До чего народ любопытный!
Они исчезли мгновенно. Захаров положил руку на плечо Левитина:
— Идем! Не нужно так убиваться! Иди сюда, я тебе назначу наказание.
Левитин перестал рыдать и, всхлипывая, побрел за Захаровым в кабинет.
27. Кто что любит
На второй день праздника Захаров в тишине работал в кабинете. Пришли в кабинет Володя Бегунок и Ваня Гальченко и сели тихонько на диване. Захаров посмотрел на них, ничего не сказал, что-то подсчитывал на большом листе.
Володя наклонился к уху приятеля:
— Все равно не скажешь…
— Нет, скажу.
— Слабо тебе сказать.
— Нет, не слабо.
— А чего ж ты сидишь и не говоришь?
— А я еще скажу.
— Посидишь и уйдешь.
Ваня быстро поднялся, подошел к столу Захарову. Захаров не обратил на него внимания. Ваня подошел ближе, коснулся стола животом и положил руки на его край. Потом вкось посмотрел на Володю, покраснел. Захаров, не прекращая работы, спросил:
— Ну?
— Алексей Степанович! Тот… сегодня ж восьмое ноября?
— Восьмое.
— А новых опок еще не сделали.
Захаров улыбнулся, посмотрел на Ваню:
— Не сделали.
— Значит, Алеша правду говорил?
— Выходит, так…
Ваня что-то еще хотел сказать, но… не выдержал, бросился к двери. Володя снялся с якоря на диване, в дверях Ваня обернулся:
— Значит, Соломон Давидович не сдержал слова?
Захаров покачал головой. мальчики захлопнули дверь.
Авторитетное подтверждение Захарова было необходимо ввиду крайне противоречивых толкований, распространенных в четвертой бригаде. Находились такие, вроде Кирюшки Новака, которые утверждали, что вопрос о слове, данном Соломоном Давидовичем в свое время, снят с очереди. Этому оппортунистическому течению в четвертой бригаде способствовало то обстоятельство, что на производстве почему-то стало очень мирно. Станки по-прежнему хрипели и останавливались, пасы и шкивы по-прежнему выходили из строя по нескольку раз в день, но колонисты заявляли об этом Соломону Давидовичу вежливо, терпеливо выслушивая его обещания. Нужно, впрочем, сказать, что Соломон Давидович теперь не столько обещал, сколько разводил руками и говорил нежно:
— Вы же понимаете, дорогие товарищи!
Намечались и другие линии примирения между колонистами и Соломоном Давидовичем. В конце декабря предстоял годовой праздник — день открытия колонии. Теперь, после годовщины Октября, началась развернутая подготовка к этому празднику. Петр Васильевич Маленький напомнил как-то на общем собрании, что по старой колонистской традиции все к этому празднику должно быть сделано руками колонистов. Выходило так, что без Соломона Давидовича обойтись будет трудно. Работала уже праздничная комиссия, составленная из представителей всех бригад. От восьмой бригады в эту комиссию вошел Игорь Чернявин, от четвертой бригады — Ваня Гальченко, от пятой — Оксана. Ваня в это время играл уже в оркестре, правда, только во втором, учебном составе. ему был поручен второй корнет. Но не было никаких надежд, что к празднику он успеет пройти всю учебную программу второго корнета. Поэтому Ваня значительную часть души мог отдать подготовке к празднику.
На первом же заседании комиссии выяснилось, что без помощи Соломона Давидовича вечер самодеятельности устроить будет трудно. И комиссия постановила: выделить для переговоров наиболее искушенных в дипломатии товарищей. Таковыми оказались, по общему признанию, Игорь Чернявин, и Шура Мятникова, которая даже в библиотеке умела каждому выбрать книгу по вкусу.
У Соломона Давидовича Игорь начал:
— У нас будет вечер самодеятельности…
Соломон Давидович перебил его:
— Вам нужно сделать декорации? Я уже согласен. Так, чтобы не испортить доски, пожалуйста! А когда будет вечер?
— Через полтора месяца.
— Это очень хорошее дело. Очень хорошее начинание. Я сам бы с удовольствием принял бы участие.
— Соломон Давидович! Давайте! Давайте, и все!
— Я и декламировать могу. И танцевать. Давайте я вам такой гопак станцую, пальчики оближете, хе-хе! Я вам покажу молодость, черт возьми!
— С Оксаной?
— А что же вы думаете: если Оксана, так я испугался?
— По рукам!
— По рукам!
Соломон Давидович рассмеялся весело, а Игорь побежал порадовать комиссию. маленький очень одобрил результаты его посольства:
— Во-первых, это будет оригинально: Соломон Давидович тоже участвует, а во-вторых — мы получим и доски, и фанеру, и бязь, и лампочки, и всякие сценические эффекты.
Еще через неделю Игорь предложил в комиссии более подробный план участия Соломона Давидовича. Его проект был встречен взрывами хохота. Маленький с горящими глазами слушал подробности:
— Шикарно! Только… догадается.
— Ни за что на свете!
Ваня сказал:
— Убиться можно!
Оксана была смущена смелостью проекта:
— Игорь, не нужно так делать.
— Оксана! Это будет замечательно. Замечательно! И Соломон Давидович доволен будет. Очень будет доволен.
Маленький подтвердил:
— Будет доволен! Эт-то… шикарно! Когда Игорь отправился к Соломону Давидовичу, Ваня увязался с ним, только Игорь предупредил его:
— Глаза! Глаза у тебя — прямо невозможно! Спрячь глаза.
Ваня спрятал глаза, как умел, т. е. в разговоре с Соломоном Давидовичем прикрывал их рукой. Другого способа спрятать глаза Ваня еще не знал.
Предложению Игоря Соломон Давидович обрадовался:
— Монолог Бориса Годунова?
— Пушкина!
— Нет, вы говорите ясно: Бориса Годунова или Пушкина? Нельзя же смешивать!
— «Борис Годунов» — сочинение Пушкина.
— Так и нужно говорить во избежание недоразумений. Так это я должен объявить: «Борис Годунов» — сочинение Пушкина?
— Нет, вы не беспокойтесь, это конферансье объявит.
— Тем лучше. Борис Годунов — это такой полководец?
— Царь.
— Допустим, не царь, а бывший царь. Я что-то такое помню. Его кто-то зарезал такой.
— Нет, это он зарезал… царевича Димитрия.
— Ну, я же знаю. Какие-то у него были там неприятности… Хорошо, я прочитаю.
— И гопак.
— С Оксаной?
— Только… нужно ходить на репетицию. Разве у меня есть время ходить?
— Не нужно, Соломон Давидович, на репетиции. Мы хотим, чтобы это было для всех сюрпризом, понимаете, для всех… Мы так… потихоньку… прорепетируем.
— Будьте покойны!
— Так вот мы вам принесли.
— Что это такое?
— А это слова!
— Ага, слова! Так чистенько написано. Кто это такой так хорошо пишет?
— А это Ваня Гальченко.
— Это ты так хорошо написал? А почему ты все улыбаешься? У тебя такой веселый характер?
— У него всегда такой характер, Соломон Давидович, — сказал Игорь и ущипнул Ваню за ногу. — Ваня несколько изменил характер.
— Будьте покойны, — сказал Соломон Давидович на прощание. — Я не подведу. А то вы думаете: Соломон Давидович — это давай сырье, давай станки, давай опоки, давай ремонт, все давай, давай! Вот вы увидите.
Подготовка к празднику пошла полным ходом. На полном ходу пошли и другие дела. В один из выходных дней состоялась закладка нового завода. На краю площадки, против цветников, уже несколько дней копали котлованы. Колхозные подводы свозили кирпич и складывали его аккуратными стопками. На закладку приехал Крейцер, а с ним еще много людей, между ними был и толстый инженер Воргунов. Крейцер всем показывал колонию, только Воргунов ничего не захотел смотреть, сидел в кабинете Захарова и говорил:
