Перед Бежаном стоял древний дискос, покрытый тонким серебряным листом с позолотою. Под вычеканенными цветами и фигурами вилась полуистертая грузинская надпись, которую старался разгадать Бежан. Он вносил историю этого дискоса в список утвари Кватахевской обители. Греческая царевна Елена, став женой царя Баграта Куропалата, привезла дискос в дальнюю Грузию. Она верила, что в нем воплотился дух апостола Петра. Отгремели годы, и Давид Строитель лично поразил мечом сельджукского полководца и в знак победы передал этот дискос настоятелю Кватахеви.
Зорко всматриваясь в надпись, Бежан не переставал улыбаться: еще накануне, за вечерней трапезой, настоятель Трифилий рассказал ему о событиях в Тбилиси. Но если турнир в келье не вдохновил Теймураза на новые шаири, то проводы, устроенные царю Георгием Саакадзе, чуть не вдохновили его на подлинный турнир.
И Трифилий, смакуя каждое слово, как спелую грушу, красочно описал новую неудачу, постигшую царя. Не в силах забыть пышную встречу, которую устроил ему дерзкий Моурави, царь решил осадить не в меру ретивого ностевца. Народ, толпившийся у стен Метехи, разразился криками восторга при виде пышного выезда царя. В парчовом азяме он сверкал подобно второму солнцу. А черный аргамак с алмазной луной на челке так изгибал шею, что если бы не цвет, то походил бы на лебедя. Еще заранее прибыла из Телави вызванная царем блистательная свита. И кольчуги шестидесяти телохранителей, окруживших царя, переливались золотыми волнами. Народу еще раз пришлось разразиться возгласами: появился Моурави. И вразумил его господь сесть на тощего коня и облачиться в будничную азнаурскую чоху. А позади вместо сверкающих «барсов» плелись десять – где подобрал таких! – веснушчатых дружинников, вооруженных только пращами. Воистину возвеселился он, Трифилий, когда Теймуразу пришлось осадить своего коня. Пылающий от гневя царь изумленно взирал на «мерзких всадников» и резко вопросил, что означает подобная дерзость.
– И тогда твой умный отец, – выразительно поднял палец Трифилий, – покорно склонил свою богатырскую голову и смиренно изрек: «Не к лицу подданным, попавшим в опалу, красоваться в богатых нарядах». Смущенный царь заерзал в седле и, к негодованию кахетинцев, сам, прости господи, удивляясь себе, пригласил Моурави на беседу в стольный город Кахети.
Недоумевал Бежан: почему умиротворению отец предпочел вызов? И почему искрятся глаза настоятеля Трифилия? Неужели одобряет такую дерзость?..
Стремясь в древних сказаниях найти разгадку человеческих поступков, Бежан подошел к свиткам. Но разгорающийся весенний день то и дело отрывал его от пожелтевшего пергамента, приманивая к распахнутому окну тонким ароматом фиалок.
Внезапно Бежан вскочил, прислушался и опрометью выбежал из кельи. Еще мгновение, и он повис на могучей шее отца.
– Выходит, рад, мой мальчик? О-о, какой ты рослый, сильный стал! – Саакадзе приподнял Бежана, как перышко, и поцеловал. Но тут же с сожалением подумал: «Вот кому пошла бы малиновая куладжа и острая шашка».
В день приезда о делах не говорили. Лучшие яства, густое монастырское вино располагали к отдыху и благодушию.
На черном куполе, раскинутом над Кватахеви, особенно ярким казался звездный блеск. Тени орехов причудливо качались на стене. Было далеко за полночь. Лежа на прохладной постели, Саакадзе думал: "Так спокойно я давно не отдыхал. «Черный князь» умеет угадывать желания гостя. Только бесчувственный верблюд Эрасти не замечает красоты вечерних сумерек, последних отсветов угасающей зари и пунцовых роз, ранящих шипами пробегающую лисицу. «Розовое масло приносит большой доход монастырю!» – буркнул Эрасти, когда я обратил его благосклонное внимание на прелесть бархатистых лепестков… Странно, никогда так не радовался моему приезду Бежан! Уж не замыслили ли сочувствовать мне? Или жалеть? Жалеть! Нет, Георгий Саакадзе может погибнуть, но не пасть! Такой радости я моим врагам не доставлю… Трифилий – мой друг, но его заповедь: «Церковь превыше всего»… «Опять же, – верно, рассуждает он, – отходить от Моурави опасно, а вдруг снова сбросит царя и сам воцарится? Тогда его милости падут, скажем, на монастырь святой Нины…» Нино! Золотая Нино! Ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, ни прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз… О чем это я? Да… Трифилий, поскольку позволяет церковь, друг моего дома. Настоял на отъезде семьи в Носте, знает – там потайные ходы… Видно, боится, что ссора моя с царем далеко зайдет, а рыцарски настроенные князья схватят оружие к повторят прогулку Шадимана в Носте… «Истребить презренное семейство!» – так, кажется, кричал «змеиный» князь?.. Странно, почему я обеспокоен состоянием Шадимана? Он перестал играть в «сто забот». Нет, таким он мне не нравится. Надо чем-нибудь его подбодрить. Не довести ли до его чуткого уха, что я в опале?.. Нет, это его сейчас мало волнует. Вот если бы Симон Одноусый бежал из Тбилисской крепости в Исфахан, о, тогда блистательный Шадиман, изнемогающий от бездействия, встрепенулся бы и с прежним рвением принялся б за меня… Нет, раньше за Теймураза! Такой царь нужен марабдинцу, как фазану цаги… Так вот, дорогой князь, с игрой в «сто забот» придется повременить… Однако пора прервать приятный отдых и отдаться сну. Эту дань бездействию почему-то особенно требует от человека природа, иначе мстит ему, путая мысли, ослабляя волю… Хорошо, Эрасти не знает, что я сейчас веселюсь, а то не замедлил бы испортить время досуга. Бесчувственный верблюд прав. Ореховые деревья, так красиво разросшиеся на правом склоне монастырских владений, обогащают братию в рясах: из орехов лудами гонят масло, из листьев делают целебную мазь для скота, а заодно сами ею натираются для крепости мускулов. Из устаревших стволов выделывают на продажу скамьи, столы, доски для бороны и даже для икон… Зачем мне об этом думать?.. Этот Эрасти всегда мои мысли засаривает богатством монастырей… Если судьба когда-нибудь милостиво оставит меня без Теймураза, укорочу, как давно решил, руки «черных князей».
Солнечные лучи распадались на разноцветные полоски, но сейчас Трифилию взмахом рясы хотелось изгнать их, точно бабочек, из кельи. Сейчас требовалось спокойствие, ничто не должно было отвлекать взгляд и вспугивать мысль.
В обширных нишах настоятель хранил не одни дела монастыря и дела Картли, но и дела всех грузинских и негрузинских царств. Не доверяя памяти, монахи записывали на пергаменте и вощеной бумаге важные события, выведанные ими во время бесконечных странствий в разных одеяниях. В потайных нишах с условными знаками хранились свитки, фолианты и деревянные дощечки с видами замков, крепостей и даже мостов. Смотря по необходимости, Трифилий наедине открывал ту или другую нишу и внимательно прочитывал нужный ему свиток, поражая затем царя, советников и князей своею осведомленностью. И католикос не мыслил первостепенных церковных совещаний без всезнающего настоятеля Кватахеви, хотя по чину многие были выше его.
Ожидая Саакадзе, настоятель вынул пергаментный свиток и доску с подробным рисунком нового дворца Теймураза. Служка встряхнул бархатную скатерть. Настоятель зажмурился: ему почудилось, что на стол упала мандили княгини, которую он в последний раз ласкал перед уходом в святую обитель из бренного, полного низменного блуда мира. Положив на стол евангелие, он опустился в кресло, ласково провел рукой по скатерти и открыл пятьдесят первую страницу. Так его застал Саакадзе – углубленным в святую книгу.
– Видишь, сын мой, – проникновенно начал Трифилий, будто только сейчас заметил вошедшего Саакадзе, – сколько ни читаешь, находишь все новые истины, и возвышенные мысли уносят тебя далеко от мирской суеты сует…
– Это хорошо, мой настоятель, что откровения святых возносят тебя в облака, ибо на земле тебе предстоят великие испытания…
Трифилий со вздохом прикрыл евангелие и, подвинув кресло к раскрытому окну, заинтересовался: не нашел ли Георгий перемен в Бежане? Последнее время мальчик очень скучал по близким, но предложение поехать в Носте отклонил, считая недостойным прерывать начатую книгу о больших и малых деяниях святой обители.
