– Да, мой Георгий, светлейший так и сказал:

«С Теймуразом мы не сговоримся. Не ему предопределил бог стать царем царей. С ним мы не уповаем расширить грузинские земли. Да поможет ему иверская божья матерь удержать одну кахетинскую корону на своей голове, столь искушенной в звучных шаири».

Гулко раздавались шаги Саакадзе по каменному полу. Внимательно слушал он и Даутбека, привезшего также невеселые вести.

– Значит, Гурия и Абхазети недоумевают, притаились? И Имерети выжидает? – Саакадзе резко остановился около висящего на стене щита с девизом, вычеканенным Ясе, осторожно поправил меч, которым очистил Марткоби от персидских полчищ, и тяжело опустился на тахту. – Этого следовало ожидать, друзья мои. Владетели Западной Грузии хорошо изучили Теймураза: ничем не захочет делиться ревнивый Теймураз с другими царями, ничем не соблазнит князей… Все завоеванное, если богу будет угодно, присвоит себе, как только им добытое. Но не об этом сейчас печаль. Не в том беда, что Теймураз Багратиони и Георгий Саакадзе все меньше доверяют друг другу, а в том, что царь и Моурави сейчас как два клинка, скрестившихся на поединке. Лишь одно еще объединяет нас – тревога перед неотвратимым вторжением шаха. Обоим нам грозит смертельная опасность увидеть на обломках Грузии желтую розу Ирана.

– Думаю, Георгий, церковь уже забыла о желтой розе Ирана и больше заботится о желтых зубах коронованного кахетинца, – с досадой проговорил Ростом.

«Барсы» выразительно уставились на Дато, но он, как бы не замечая свирепых взглядов Димитрия, продолжал подтягивать цаги. Димитрий, задыхаясь от гнева, выкрикнул:

– Ты что, полтора дня будешь язык на цепи держать?!

Махнув рукой, Дато нехотя протянул:

– Хотя на сегодня и так много удовольствий, но еще имею слово…

– Почти догадываюсь, мой Дато. Палавандишвили рогатки на своих дорогах восстановил?

– Хуже, Цицишвили и Джавахишвили отказались прислать очередных, а Магаладзе увели еще не отслуживших с Дигомского поля. Понимаешь, какая опасность? Равноценная измене! Придется тебе снова ехать к царю, желтая роза Ирана благоухает кровью. Если войско разбредется, строптивому кахетинцу останется одно: опять благосклонно посетить Гонио.

– Друзья мои, не то страшно, что князья охладели ко мне, их всегда можно разогреть. Страшна церковь, она заметно склоняется в сторону Теймураза.

– Шакалы! – наконец нашел на ком излить свой неугасимый гнев Димитрий. – Дай мне, Георгий, полтора монастыря, и лицемеры в рясах сразу вспомнят ночь под пасху в Давид-Гареджийской обители.

– Может, Димитрий прав? Конечно, не нам уподобляться персам, но…

– Я все думаю, – вдруг перебил Гиви, – шестьсот зажженных свечей держали в руках монахи, – сколько воску напрасно погибло!

– Гиви! – заорал Димитрий под смех «барсов». – Пока я не вылепил из твоей башки шестьсот первую свечу, лучше…

– Слава богу, друзья, что у нас есть Гиви, иначе смех совсем исчез бы из наших домов… Да, наступление надо начинать с испытанного рубежа. Я выеду с Дато и Гиви в Кватахеви. Видно, вновь приблизился час борьбы за спасение родной земли от собственных безумцев.

– Значит, Георгий, ты твердо решил больше не ездить к царю?

– Ездить никуда не надо, – вбежав в комнату, выпалил Автандил, – царь сам изволит пожаловать к католикосу!.. Я все разведал по твоему повелению, мой отец!

«Барсы» многозначительно переглянулись.

– Что же это, Георгий, – нахмурился Даутбек, – ты только прибыл из Телави, и там царь ни словом не обмолвился о своем намерении посетить Картли? Или он не считает тебя больше управителем дел царства?

– Еще узнал, отец, – возбужденно продолжал Автандил: – Царь снарядился для тайной беседы с владыкой церкови. С царем только личная охрана и малая свита. Очевидно, князь Джандиери все же боится открыто враждовать с Георгием Саакадзе, потому и послал гонца известить тебя, отец, о приезде богоравного.

– Как, Теймураз уже в Тбилиси? – быстро перебил Дато.

– Нет, разбил шатер за несколько агаджа от Исани. Завтра въедет в Тбилиси. Гонец князя просил тебя, отец, выехать с малой свитой навстречу царю.

– Скажи, мой мальчик, гонцу, пусть убирается к черту на полтора ужина!

– Уже убрался, только передал мне послание Джандиери и тотчас стрелой полетел обратно. Наверно, так приказал князь.

– Раз царь не известил Георгия, то неплохо и вождю азнауров выказать презрение кахетинскому Багратиони, – решительно заявил Ростом.

И сразу «барсы» заспорили – ехать или не ехать.

– Надо ехать, еще рано обрывать цепь.

– Ты, Дато, всегда походил на царских советников. Георгий из Носте преподнес престол Теймуразу и не должен заискивать перед нарушителем своего слова, – настаивал Ростом.

– Заискивать, падать ниц, одаривать – все обязан делать я, Георгий Саакадзе, если это на пользу народу. Прав Трифилий: самолюбие в делах царства – дешевый товар… И потом, радоваться должны: мне все же удалось выудить упрямую форель из Алазани. Дато, разошли гонцов к князьям: «Моурави повелевает встретить светлого царя с подобающим почетом». Пануш и Элизбар, направляйтесь к амкарам, пусть с балконов и крыш свесят ковры в знак радости. Матарс и Гиви, проследуйте на Дигомское поле, пусть юзбаши выводят дружины навстречу красноречивому царю, который в своем великодушии изволит запросто жаловать в преданную ему Картли. Даутбек, тебе придется склониться перед тбилели, пусть повелит всем храмам колокольным звоном выразить восторг верноподданных.

Дато взглянул на Саакадзе и вдруг, поняв его мысль, расхохотался: «Пусть князья уверятся, что Моурави давно известно решение царя посетить Тбилиси. Им полезно думать, что Георгий Саакадзе по-прежнему в силе, по-прежнему ведает делами царства. И для святого отца неплохо: не придется лишний раз кривить душой».

Саакадзе, подмигнув Дато, весело хлопнул Автандила по плечу:

– И ты, мой сын, в этом шутовстве не останешься без важного дела. Готовь свою огненную сотню, выедешь со мной встречать повелителя двух царств, пробирающегося в Тбилиси подобно багдадскому вору.

О том, что самолюбие в делах царства – дешевый товар, знали и ревельские штатгальтеры Броман и Унгерн. Потому-то они и прибыли столь неожиданно в Москву, стольный город Московского царства, потому-то уже третий вечер с показной почтительностью прислушивались к протяжно-певучей перекличке ночных сторожей – московских стрельцов.

– Славен город Москва!

– Славен город Киев!

– Славен город Суздаль!

– Славен город Смоленск!

Невеселые думы штатгальтеров нарушил толмач Посольского приказа. Он, наконец, оповестил Бромана и Унгерна об аудиенции.

– Сегодня вы будете пред лицом государя.

Но томительно проходил час за часом, а царских советников, высланных за ними, все не было. Сердился Броман, правая бровь его, белесая, точно выцветший пух, то и дело взлетала на лоб. Негодовал и Унгерн, поминутно припудривая красневший нос. Король польский Сигизмунд III, запасшись помощью австрийского дома могущественных Габсбургов, усиливал войну со Швецией, и каждый лишний день, проведенный послами в Москве, дорого обходился Стокгольму.

Опять вошел пристав и заученно проговорил:

– Скоро придут за вами большие бояре.

Унгерн прикусил губу, чтобы сдержаться, а сдержавшись, поблагодарил за это бога и, раскрыв табакерку с портретом Густава-Адольфа на крышке, протянул приставу.

Пристав поклонился, но табака не взял:

– Оскорбляют бога ныне люди всеми их членами: глазами, ртом, руками и прочими, один нос не участвует, и изобрел человечий злой умысел – табак, дабы через него и нос был участником в грехе.

«Сие есть ханжество!» – чуть было не выкрикнул Унгерн и поблагодарил бога, что сдержался.

Под окном послышался чей-то окрик, что-то круто осадил коня. Вслед за тем в покои вбежал запыхавшийся толмач, трижды крикнул: «Едут!» – стал уговаривать штатгальтеров, чтобы вышли они боярам навстречу.