Лукаво улыбаясь посеребренной чинаре, луна закачалась над благоуханными ветвями.

Как очутилась здесь Магдана? Да, после картули.

И Даутбек не знал, почему последовал за княжною, скользнувшей в словно нарисованный сад.

Голубой воздух загадочно мерцал и, маня надеждой, увлекал в лунные дали. Деревья словно растворились в бледном сиянии, и трава едва прикрыла искрящийся, как кристалл, родник. Прозрачнее воды, точно вырезанные из стекла, листья вызванивали таинственный напев, наполняя сад очарованием… И под нежный звон листьев, поблескивая холодными огоньками, кружились в картули светлячки.

Магдана удивленно оглянулась: сквозь зеленую кисею сверкал сад, сад без теней, сад грез… Светло-светло, как в детском сне…

Стараясь удержать шум сердца, слушал отважный «барс» застенчивое признание княжны… Нет, в мрачную Марабду она не вернется! Не надо ей ни богатства, ни холодной изысканности отца. Ей необходим прозрачный воздух, необходим свет, как в светлом сне. И радовалась она неудаче княгини Цицишвили, которая просила владетеля Сабаратиано прислать украшения Магданы. «Будет выходить замуж, – ответил князь Шадиман, – вручу приданое достойному мужу, а пока дочь сиятельного князя Шадимана Бараташвили сама себя украшает лучистыми глазами и змееподобными косами. Многочисленные же фамильные драгоценности могут лишь утяжелить нежную красоту княжны»… Магдана умолкла.

Не показалось ли ей, что и Даутбек обрадовался такому ответу? Так почему молчит суровый воин? Почему томит, почему не замечает девичьего волнения? Неужели сердцу его недоступно сияние луны? Ведь даже для Гиви не тайна, почему так часто гостит она у Хорешани.

– Все замечают, княжна, что я, Даутбек, готов отдать жизнь за твое счастье.

– Мое счастье? Видно, оно скрывается за горами, иначе было бы рядом.

– Князь Шадиман ненавидит азнауров даже больше, чем азнауры его.

– А разве нельзя забыть, что я дочь князя?

– Нельзя, князь напомнит об этом, а сейчас не время возиться со «змеями».

– Иногда «барсы» больше приносят огорчений, хотя и приятнее «змей»… – И Магдана, обронив слезу, убежала в глубину сада.

Не последовал за ней Даутбек: не по-рыцарски пользоваться неискушенностью чистого сердца. Что может дать он мечте, отягощенный годами прошлого и думами о предстоящем? Что может дать взамен рая, который таит в себе любовь Магданы? Не достойна ли она хрустального пера Руставели? Не достойна ли голубого замка, сооруженного из радостей? Не достойна ли меча, завоевавшего для нее царство белых слонов?.. А он кто? Трава, которой случайно коснулись ее ножки, пробегая тропинкой жизни. Он даже не в силах пожертвовать ради нее дружбой… Не в силах ли?! Что? Кто посмел подсказать такое?! Нет, Димитрия могут вырвать у него только с сердцем!

Словно слившийся с побледневшей ночью, опустив голову, сидел Даутбек весь во власти борьбы пламенных желаний и холодного рассудка.

Так его утром и нашли Дато и Хорешани. Отважный «барс» бессмысленно посмотрел на играющий в росинке луч свежего солнца, на что-то кричащего Дато, махнул рукой и, дернув калитку, молча вышел из оживающего сада…

Хорешани не удерживала заплаканную Магдану. И она в сопровождении Димитрия и Матарса выехала в замок Цицишвили, где жила до сегодняшнего дня спокойно, окруженная заботой крестной.

Нет, напрасно добрая Хорешани успокаивает ее, – вместе с причудливой ночью исчезло сияние дня…

Долго шумели «барсы», негодуя на ледяного Даутбека. Даже Гиви, кажется, впервые возмутился: «Да этот окаменелый „барс“ и не думал вздыхать, прощаясь с Магданой!» Но, верно, никто, кроме Дато, не догадывается, как жарки вздохи друга, когда сон одолевает всех, кроме влюбленных.

Наконец общими усилиями Даутбека затащили в дом Дато. И тут «барсы» с жаром набросились на друга. Что только не выслушал он! Да, они не поскупились на сравнения, и Даутбек почувствовал себя одновременно и упрямым ишаком, и бесхвостым чертом, и кривоглазым евнухом. И еще многими лестными определениями в пылу дружеского восторга наградили разволновавшиеся «барсы».

Мягче всех убеждал Дато.

Даутбек молчал, внезапно он резко поднялся:

– Если бы даже достоин был светлой княжны, все равно не изменил бы решения. Какая цена дружбе, если при первом биении сердца способен забыть о горестной участи Димитрия? Не я ли обещал разделить с ним одиночество сердца?

– Напрасно терзаешься, дорогой. Первый обрадовался бы твоему счастью Димитрий, ибо он и жалеет Магдану, и восхищается ее гордостью.

– И это знаю, Дато, но так лучше: не пристало мне родниться со «змеиным» князем.

– Родниться? Да он от позора с ума сойдет!.. И какой вой подымут остальные Барата в фамильных гробах…

– А я не люблю, когда у меня под ухом мертвецы вопят, особенно в княжеских бурках. – И, резко меняя разговор, Даутбек засмеялся. – Ты лучше другим восхищайся! Как ловко Теймураз уничтожил картлийские дарбази Славы! Знал, шаирописец, чем княгинь переманить: сначала устроил в Телави праздник цветения миндаля, потом праздник рождения шелка, потом праздник розлива вин, праздник похищения быка… Говорят, все княгини, подобрав шальвари, гонялись по Алавердскому лугу за перепуганным бугаем.

«Барсы» переглянулись: довольно насиловать волю друга, довольно терзать несбыточной мечтой. И, остановившись на празднике похищения быка, принялись изощряться в фривольных подробностях: рассказывали о джейраноподобных князьях, которые в угоду кахетинцу умиленно созерцали, как их жены царапали о колючую ежевику то, что опасно царапать.

– Скажу прямо, дорогой, – заразительно смеялся Дато, – не только быком готовы угождать кахетинцу.

– Еще бы! Не перестают страшиться воцарения Георгия Саакадзе! Ведь он предпочитает, чтобы не родовитые жены гонялись за рогатой жертвой, а рогатые мужья гонялись бы за «львом Ирана».

Кажется, на годы хватило бы насмешек, но вошла Хорешани, и сразу оборвался разговор не для женского уха. Бурным весельем встретили они известие, что жирные телята томятся желанием быть растерзанными «барсами», а тугие бурдючки сами выкатились из подвала.

– Опять не тот сон! – вскричал Хосро, швырнув в Гассана золоченые коши. – Когда же ты, радость собаки, увидишь сон, желательный мне?

– О ага мирза, сосуд благовоний, разве я повелеваю снами? Я вижу то, что аллах благосклонно посылает. Хороший сон, ага. О гебры, – закричал я, – почему ишак, нагруженный шелковыми коврами, вылез прямо из солнца?

– Что? Ишак? И ты смеешь называть это хорошим сном?! – И обозленный Хосро, схватив кальян, свирепо запустил им в Гассана.

Ловко увернувшись и наступив на расколотый фарфор, Гассан невозмутимо продолжал:

– О гебры, будьте свидетелями перед небом – не аллах ли гяуров въехал на ишаке в священный город? Не за ним ли с мольбой и надеждой бежал народ?

– Замолчи, презренный! – вскричал Хосро, вспомнив замок отца в Кахети, где любил молиться перед иконой, изображавшей въезд Христа в Иерусалим. – Как смеешь ты, жир кабана, думать, что народ бежал за ишаком?

– О аллах! За кем же бежать народу, если ишак вез священную поклажу? – Заметив зловещие пятна на лице Хосро, предвещающие большую битву, Гассан услужливо пододвинул к Хосро столик с драгоценной вазой, предварительно выхватив из нее бархатистые розы.

– О ага мирза, дослушай милостиво, и ты увидишь, что ишак тут ни при чем… Вылез ишак из солнца и оглядывается, где ему разостлать коврик. О ишак, закричал я, разве ты не узнал дом ага мирзы?.. – Гассан вдруг на миг замолк: он увидел через решетчатое окно скачущего всадника в шлеме шахского гонца и, захлебываясь, вскрикнул: – О ишак, ишак, стели скорее коврик под ноги моему ага мирзе, ибо не по песку же он пойдет к шах-ин-шаху!..

Задыхаясь, вбежал молодой слуга:

– Велик аллах в своем милосердии! От шах-ин-шаха гонец! Да живет шах-ин-шах вечно, он призывает тебя.