– Смотри, как разметались благоухающие косы. Они падают мне на плечо, щекочут щеки, я губами ловлю прядь… и…

– Сатану, может, незачем и полтора года пропускать, а преподобного Трифилия и блаженного Бежана придется…

Слегка приподнявшись, Даутбек мгновенно скатился с моста в плещущуюся Ностури. Димитрий, распластавшись по-воински, отполз за кусты.

С нежностью поглядывая на счастливо улыбающегося Бежана, Трифилий говорил:

– …и личные богатства свои тебе оставлю, любимое чадо мое…

Помня, что улочки и переулки часто приводят не к тому месту, куда идет путник, Дато сегодня твердо решил избегать каверзных поворотов, таящих за собой удивительные видения Москвы, и предложил толмачу вести его, Дато, и азнаура Гиви прямо на Пушечный двор.

Переходя Деревянный мост, изогнутый на сваях, Дато, прижавшись к перилам, порывисто обернулся. По настилу метнулась тень, и худощавый человек с лицом цвета кофейных зерен юркнул за карету шведских послов. Унгерн и Броман, важно надвинув шляпы с белыми перьями, разглядывали Пушечно-литейный двор, раскинувшийся на том берегу, где на Кузнецкой горе тесно жались стеной к стене приземистые мастерские пушечных кузнецов.

Подтолкнув Дато, Гиви кивнул на карету:

– Неужели этот назойливый перс, третий день крадущийся за нами по пятам, воображает, что от ностевцев можно укрыться за позолоченным фургоном?

– Знаешь, Гиви, пусть перс думает, – засмеялся Дато, – а ты, не думая, держи наготове кулаки.

– Будем драться? – захлебывался от радости Гиви. – Дорогой, нельзя так долго кости «барсов» в покое оставлять! Я на перекрестке хотел ударить попа, похожего на оглоблю, но из уважения к отцу Трифилию сдержался.

Так, разговаривая, друзья по деревянной мостовой подошли к караульному «грибу». Стрелец долго вертел бумагу с печатью Оружейного приказа, поданную ему толмачом, и махнул рукавицей.

Звякнул засов, «барсы» вошли в квадратный двор; в одном углу его возвышалась белая литейная башня с широкой трубой, из которой вился черно-бурый дым. Глухо доносились через малые окошки, опоясывавшие верх башни, тяжелые удары молотов. Дато пытливо оглядывал низкие строения, откуда выходили русские пушки.

Водил «барсов» по литейной степенный мастер в кожаном фартуке, старший при отливке.

– Косая сажень в плечах! – горделиво кивал на мастера толмач. – Смотровой пушкарь хоть и скуп на слова и нетороплив в движениях, а в пушках, как в девках, души не чает.

И действительно, показывая азнаурам орудия, литейщик любовно проводил своей огромной рукой по медным стволам и, слегка прищурив глаза, красноватые от постоянной близости огня, ласково называл грозные стволы по именам. Голуба, Касатка, Ветерок, Ласточка.

В немногословных рассказах литейщика ожили славные дела русского пушечного оружия: гремели гарматы, в последние месяцы княжения Дмитрия Ивановича Донского доставленные через Новгород из Ганзы, крепостные орудия держали татар Эдигея подальше от московских стен и башен, пушки Василия Темного ударяли ядрами по Шемяке, выбрасывали огонь легкие пищали Иоанна III.

Поведал литейщик и о мастерах сложной выделки тяжелых осадных пушек и пушек легких, полковых стрелецких. Вот Андрей Чохов стал знаменитым «хитрецом огненного боя» и сделал на этом дворе чудо – царь-пушку, с весьма искусным орнаментом и весом в две тысячи четыреста пудов.

Вспоминая об Андрее Чохове, литейщик сам загорелся, словно вновь окунулся в те кипучие дни, когда создавались бронзовые мортиры весом в сто восемнадцать пудов и те тяжелые пушки, которые направил Иван Грозный на Казанский кремль, на ливонские замки и города. И вновь пищали-полузмеи и фальконеты-сокола изрыгали железные и свинчатые ядра, пушки отбивали от стен Пскова легионы Стефана Батория, защищали Троице-Сергиеву обитель от полчищ Лисовского и Сапеги, геройски обороняли Смоленск в недавно минувшие годы Смутного времени.

«Барсы» умели ценить и отвагу воинов и оружие войны. В знак уважения перед русской артиллерией они скинули папахи. Так стояли они в нарастающем гуле кузниц, где ковали из железа большие и малые дула.

Учтиво поблагодарив мастера через толмача, Дато поинтересовался: нет ли чего нового теперь в выделке пушек? Мастер попросил грузин следовать за собой, привел их в высокий сарай, расположенный против Литейной башни, и подвел к бронзовой пищали:

– Ни аглицкая земля, ни франкская и ни голштинская, – неторопливо ронял мастер, – не ведают про нарезные стволы. А в оной пищали крупные спиральные нарезы, и огонь из нее зело дален и меток. Заряд же огнестрельный пушкарю вкладывать надлежит с казенной части, что всячески облегчает брань.

«Крепости на колесах! – мысленно восхищался Дато. – Огненный ураган… Картли! Картли! Медь и железо в твоих горах, а ты, как и в древности, обороняешь долины своим мечом и стрелой… Вот бы Георгию такой двор! День и ночь ковал бы он пушки, навсегда успокоил бы беспокойных магометан, смирил бы собственных светлейших и малосветлейших… Время неумолимо мчится… Очнись, моя Картли!.. Спеши!..»

Мастерство русских литейщиков и ковачей взволновало Дато. Тряхнув головой, он посетовал на огромное пространство между Грузией и Россией, которое препятствует почествовать пушечных дел мастера в кругу тбилисских оружейников. Дато снял с пальца перстень с крупной бирюзой и передал выученику Андрея Чохова. Литейщик смущенно пролепетал несколько слов, потом с силой тряхнул руку Дато, взял в углу многопудовый молот, взвалил, как перышко, на плечо и размеренным шагом направился в Литейную башню.

– Русия многолика, – задумчиво сказал Дато другу, когда они возвращались в Китай-город.

Но проголодавшийся Гиви ничего уже не хотел слушать. Проходя по правому берегу речки Неглинной, он потянул Дато в сторону дымящихся очагов, где виднелись харчевни, пирожные лавчонки, вокруг которых шумел народ.

Угостив толмача и сами испробовав незатейливую снедь, «барсы» побрели к Моисеевскому монастырю, где у ворот оборотистые монахини пекли на двенадцати печурах блины, тут же превращая их в звонкую монету. Внезапно Гиви остановился. «Куда на этот раз юркнет перс-лазутчик», – подумал он. Перс юркнул за широкую спину старшей монахини.

Теперь «барсы», незаметно для толмача, в свою очередь следили за персом, и ему уже не в силах были помочь ни шведская карета, ни пышнобедрые монахини. Дойдя до Гостиных рядов, «барсы» установили, что лазутчик скользнул под навес одной из персидских лавок.

Прячась за ходячих продавцов, несших на головах огромные кадки, Дато и Гиви незаметно приблизились к прилавку, за которым суетился хорошо знакомый им по Исфахану купец Мамеселей, не раз посылаемый шахом Аббасом в страны Севера и Запада для покупки необходимых сведений.

«Что здесь нужно купцу? Даром бы не совершил многотрудное путешествие», – размышлял Дато.

Неожиданно Мамеселей оттолкнул тюк с серебряными изделиями, отодвинул сундук с пряностями и благовониями, бросился к дверям, низко кланяясь подъехавшему на роскошно убранном коне Булат-беку, сопровождаемому персидской охраной.

И вмиг любопытствующие плотным кольцом окружили персиян; но это ничуть не мешало смуглым прислужникам в красных войлочных шапках хвастливо перебрасывать тюки и сундуки.

Метнув многозначительный взгляд на Булат-бека, купец опустил руку на обшитый узорчатым паласом сундук, возле которого на корточках сидели два мазандеранца. Лица их, покрытые лаком загара, были загадочны и непроницаемы, а из-за сафьяновых поясов подозрительно торчали у обоих рукоятки ханжалов. Приоткрыв краешек паласа, Мамеселей благоговейно отступил, ибо на сундуке виднелась печать шаха Аббаса.

Рука Гиви рванулась к шашке. Дато насмешливо проронил:

– Тише. Чем недоволен? Разве не приятно встретить старых знакомых?

– Велик шах Аббас! – воскликнул Булат-бек, приложив руку ко лбу и сердцу. Он что-то еще хотел сказать купцу, но вдруг порывисто оглянулся и позеленел при виде насмешливо улыбающегося Дато. Сдерживая ярость, Булат-бек с нарочитой учтивостью проговорил: