Болью и надеждой отзывалась во встревоженном сердце Тэкле каждая тронутая струна. Темнело персидское небо, и где-то на минарете монотонно тянул призыв к молитве муэззин:
– Бисмилляги ррагмани ррагим…
Восторженно смотрели сарбазы на пляшущих в честь Луарсаба зурначей. Вновь вынес им Датико блюда с яствами и кувшины с вином, и у каждой из пяти чаш положил тугой кисет. Мествире, взяв чонгури, пропел прощальную песню:
Арало, ари, арало – о-да!
Как ручей с горы, так бегут года.
Но утес стоит, в бурях не ослаб,
Славься, витязь наш! Славься, Луарсаб!
Не достать тебя никакой стреле,
Не доступна высь, где парит душа
Ярче во сто крат солнце в полумгле,
Славься, Луарсаб, Луарсаб – ваша!
Арало, ари арало – о-да!
На поклон пришли мы к царю сюда,
И в сердцах у нас ты приют обрел,
Славься, Луарсаб! Гор родных орел!
Выше, Картли свет! Мрак темницы, сгинь!
Перед высотой и тюремщик – раб!
Пусть весна идет! Льется с неба синь!
Славься, витязь наш! Славься, Луарсаб!
Прижав к решетке влажный лоб, слушал царь Картли прощальный привет… И вдруг ясно осознал, какая страшная катастрофа чуть не произошла сегодня. Рискуя жизнью, Керим пытался устроить ему свидание с неповторимой Тэкле… Струна за окном оборвалась… Луарсаб долго стоял у окна… Было невыносимо тяжело прощание с нежданно пришедшей грузинской песнью… Но неумолимо время, оно не останавливается ни ради радости, ни ради печали, и холодной поступью приближает час встречи и расставания; и чем ближе этот жестокий час, тем страстнее хочется остановить его.
Сумерки сгустились. Тэкле подняла затуманенные глаза. В узком окошке едва виднелись смутные очертания фигуры. Внезапно из окошка, словно раненая птица, вылетел крик: «Остановись, Тэкле! Не покидай меня, розовая птичка! О боже, сотвори чудо! Моя, моя прекрасная царица!» Тэкле кинулась к башне, ломая руки, она простирала их к верхнему окошку…
Тихо из-за камня ее окликнул Горгасал. И, как неживая, поплелась Тэкле домой. А за ней назойливо тащилась ненавистная судьба. «Что ей надо? – шептала Тэкле. – Зачем преследует? Разве не насытилась моими страданиями?.. Нет, нет! Не моими, я разве страдаю? Вот хожу, смотрю на небо, окружена любящими, смею лежать на мягком ложе… Царя пощади! О беспощадная судьба, зачем избрала царя жертвой своей злобы? Зачем преследуешь? Скажи, какой выкуп хочешь за него? Мою жизнь? Бери! Бери ее! О, если бы имела тысячу жизней, до последней отдала бы тебе за царя сердца моего…»
Старик подхватил покачнувшуюся Тэкле и почти на руках внес ее в дом…
Нить надежды вновь оборвалась. Погас светильник, но не свет звезд. В их иссиня-желтом блеске Папуна теперь ясно видел обломок черного камня на грузино-персидской пограничной черте.
Туда сейчас устремился мествире, переодетый купцом. Его бесценный товар – важные наблюдения и мысли Папуна, имеющие силу предупреждения и предназначенные только для Георгия Саакадзе.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Даже солнце удивилось, почему сегодня раньше него поднялись амкары. Недаром оно вдруг покраснело. Еще бы! Впервые пришлось стать свидетелем подобной войны.
Не потому ли так нещадно жгут багряные лучи? Но что может пресечь накипевшую злобу?
Ничего не замечали спешившие к месту поединка амкары: ни странно затихших садов, ни болтовни сорок, всегда предвещающих ссору.
Молодые подмастерья шли шумной гурьбой и весело обсуждали, почему их уста-баши согласились провести важное собрание не у оружейников, как требовала установившаяся традиция, а в амкарстве медников?
– Богатые медники, потому им уступили…
– Немножко назойливы тоже.
– А кожевники Дабаханэ не назойливы? А почему не добились своего?
– Заносчивы сереброчеканщики, а тоже не добились…
– Почему на медников набросились? – вступился за свое амкарство широкоплечий подмастерье, сдвинув густые рыжие брови. – Разве только богатством славимся? Разве наши предки не были искусными ковачами, умевшими придавать безжизненным плоским листам меди формы римских и греческих кувшинов, котлов, тазов, в которых одинаково нуждаются и княжеские замки и деревенские сакли?
– Этим только гордитесь? – засмеялся оружейник, проведя черными пальцами по едва пробивающимся усикам. – Думаю, в оружии Картли тоже нуждается.
– Если о войнах вспомнили, – не уступал медник, – прямо спрошу: разве в выпуклых боках старинных кувшинов не отражаются радостные и грозные события? А заплаты на днищах котлов не свидетельствуют о пережитых вторжениях врага? Или кто-нибудь станет оспаривать, что вмятины и рубцы на чашах и амфорах не говорят об ударах монгольских сабель, турецких ятаганов или персидских копий? И как лицу витязя придает мужественную красоту багровый рубец, так меди придает большую ценность неистовство врага…
– Э, э… остановись! – захохотал оружейник, подмигнув подмастерьям. – Иначе забудешь, что котлы и кувшины умели только получать удары, а отражать их всегда со звоном умоляли оружие.
– Оружие, конечно, почетное дело, только не очень весело махал бы шашкой тот или иной князь, если бы вместо кожаного седла у него под задом танцевал медный таз.
Под гогот подмастерьев оружейник наконец заявил, что его амкарство уступило ковачам из-за нежелания слишком ссориться с амкарами Кахети.
Но сереброчеканщик заупрямился: он наверно знает причину щедрости оружейников. Она заключается в решении показать амкарству Кахети независимость от них тбилисских амкаров, которые, не прибегая к Ахтальским рудникам, могут заковать в медную броню и злоязычные пасти кахетинских князей и дурацкие головы кахетинских амкаров…
В другом настроении стекались пожилые амкары к юго-восточной части города, где издревле по соседству с кожевенным Дабаханэ расположились Медные ряды. Не одно лишь желание похвастать большим запасом меди, хранящейся в крытом, похожем на караван-сарай, помещении, послужило поводом для медников согласиться на большой сбор в их рядах амкаров различных цехов Тбилиси и Телави. Нет, раньше всего они хотели уважить просьбу оружейников, всегда главенствующих, а сейчас предпочевших уступить свое преимущество им, медникам.
Сознание важности сегодняшнего дня подчеркивали сдержанная речь и медлительность походки. Но как время не обманывать, оно приводит своим чередом.
Еще до начала разговора амкары Кахети открыто подчеркнули свою неприязнь к амкарам Картли. Справа и слева от табурета уста-баши были расставлены скамьи. И тотчас, будто сговорившись, кахетинцы в бешметах светло-зеленого цвета, напоминавшего цвет символического коня на знамени Кахети, всем скопом шумно расселись на левых скамьях. Картлийцы, надевшие парадные чохи, дабы подчеркнуть свою независимость и состоятельность, поспешили так же шумно занять правые скамьи.
Уста-баши ковачей ударом деревянного молотка по истыканному гвоздями столу возвестил о начале братского разговора. Сперва картлийцы не намеревались возвращаться к спору о выгодах, но бесплодность предыдущих словесных поединков привела их к другому важному выводу: для дальнейшего развития ремесленных цехов, означающего усиление городов и ослабление замков, надо противопоставить силу амкаров силе князей, предпочитающих усиление замков в ущерб общим интересам царства. И тут стало ясно: раньше надо избавиться от назойливой смолы, прилипшей к картлийскому амкарству. Поэтому уста-баши тбилисских кожевников предварительным, нащупывающим противника словам предпочел прямой удар шила в самое сердце:
