Воцарилось молчание, подчеркивающее торжественность и величие минуты, перенесшей бояр через шестнадцать столетий и двадцать четыре года к подножию горы Голгофы.

Неподвижно, с лицом непроницаемым, сидел Филарет, лишь едва вздрагивала лежащая на посохе рука, почему и знали бояре, что обдумывает патриарх какую-то осенившую его догадку.

Настроение патриарха Рустам-бек истолковал как поворот каравана судьбы в сторону, угодную Ирану. Стремясь сладостью речи прикрыть лукавство, бек приложил руку ко лбу и сердцу.

– Шах-ин-шах, величество Ирана, повелитель персиян шах Аббас прислал тебе, великому святителю, золотой ковчежец, а в нем, как в сосуде мира, великого и преславного Иисуса Христа хитон.

Неторопливо поднялся Филарет, протянул руки и принял ковчежец. Одеяние патриарха в сочетании со статностью полководца и суровостью монаха представляли величие не только церкови, но и государства. И царь облегченно вздохнул, ибо был утомлен туманом, обволакивавшим Золотую палату.

Благоговейно приняв ковчежец, патриарх не выразил благодарности, а как бы печалясь раньше всего о шахе Аббасе, спросил о его благоденствии.

Полилась слащавая, льстивая речь: «По милости аллаха властелин персидских и ширванских земель на троне – как звезда на небе, блеск его постоянен и вечен; так же как вечен и постоянен блеск великого брата шаха Аббаса, царя Русии. И нездоровым не может быть шах Аббас, ибо от любви к царю Русии оживляется душа, от любви к царю Русии исцеляется сердце…»

Князь Одоевский ухмыльнулся и шепнул боярину Пушкину:

– Море можно исчерпать ложкой, но не лесть перса.

– По наказу шаха глаголет, – невозмутимо ответил боярин. – Посол – что мех: что в него вложишь, то и несет.

Филарет передал ковчежец крестовым дьякам и вновь опустился на патриарший трон, словно слился с ним. Царь же, будто направляемый незримой рукой патриарха, слегка подался вперед и послов вниманием пожаловал.

Бесшумно, как два леопарда, затянутые в парчу, приблизились к царю беки. Придерживая скипетр левой рукой, царь правой коснулся головы Булат-бека, а затем Рустам-бека. К целованию же руки не допустил – как мусульман, чем, впрочем, неудовольствия их не вызвал.

Чуть склонился двуглавый орел, венчающий скипетр, и думные дворяне установили дубовую скамью прямо против трона.

Справив поклоны и посидев немного, беки передали волю шаха Аббаса. Булат-бек сказал:

– «Я, Аббас, шах персидский, иранский и ширазский, хочу быть с тобою, великим царем Иисусова закона, братом моим, в дружбе и любви больше в трижды три раза, чем с прежними царями Московии. Печаль благородных – это забота о двух царствах! Необъятная дружба и взаимная любовь Ирана и Русии да пройдут одной дорогой процветания к роднику могущества».

А Рустам-бек, приложив руку к тюрбану, добавил:

– «О великий царь, сердце шаха Аббаса с языком в союзе. Да будет молитва над тобой, избранником, и царством твоим! Да будет твоя земля – как зеленый, а небо – как синий виноград! Я, шах Аббас, говорю: великий патриарх великому царю – отец. Великий царь шаху Ирана – брат. Поэтому великий патриарх шаху Ирана тоже отец. Пятая вода – это слезы рабов, особенно грешных. Сок роз сочится из глаз праведных. Я, шах Аббас, говорю: если есть в сердце любовь к царю Русии – я душа, свет излучающая, а если ее нет – нет и жизни у шаха Аббаса!»

Подражая шаху, Булат-бек вкрадчиво продолжал: – О аллах! О Мохаммет! Сколько повелителей христианских стран через послов просили у шаха Аббаса хитон Христа. Но шах Аббас видел только истинный свет Москвы, сорока лунам подобный. Собрал ханов и беков властелин Ирана, вскинул глаза к небу, и оно стало цвета хитона. Шах Аббас повелел: «О правоверные, кто в Христа и в его святую матерь не верует, того в пятой воде утопить! А кто о них ппохое слово вылает, того испепелить на седьмом костре! Проходя мимо, долейте воды и подкиньте хвороста, – так к святым приблизитесь. Нет истины, кроме истины, и хитон Христа, как путеводный свет, приведет, иншаллах, любовь шаха Аббаса к полюсу мира. Снарядить ковчежец!» Так пожелал шах Аббас.

Внимательно слушая толмачей, Филарет думал: «Новую сеть плетут сладкоречивые персы. Да только сегодня их час. Царь Теймураз в грамоте правду описал: разорил Иверию шах Аббас и вновь замыслил удел богородицы осквернить, вселить мусульманский закон. Но придет не их, иной час, тогда и окажем помощь Иверии против перса, как всегда о том радела Москва, храбростью и премудрым разумом прославлена. Христианские государи должны соединиться и показать свою силу басурманам. А ныне ответим шаху ласково, за хитон священный похвалим и поблагодарим: грамоту отпишем и поминки отошлем. Мир и покой да не нарушатся на рубежах наших, восточных и южных. На западных рубежах к сроку бой начнем… Свейским послам пора на отпуске быть».

Пока патриарх искусно решал земные дела, Золотая палата наполнилась шелестом шелковых тканей и шумом ковров. Беки преподнесли царю дары шаха Аббаса. На керманшахский ковер падали тулумбасы, луки, чарки, блюда фарфунные.

Булат-бек, скрестив руки на груди, почтительно склонился перед царем Русии, как перед божеством, и преподнес ему саблю булатную в оправе из яркой эмали. «Добрая сабля, – подумал царь, – да рукоятка мала», и взамен пожаловал за верный знак военной дружбы сорок соболей в сорок рублев и сорок куниц.

Приложил руку к тюрбану и Рустам-бек: там, под окном, рыл копытами землю берберийский жеребец с огненной гривой, необузданный соперник ветра, отныне подчиненный самодержцу.

Принял царь милостиво и коня, решив испробовать его на соколиной охоте. А взамен пожаловал сорок соболей в шестьдесят рублев и сорок соболей в сорок рублев.

Лицо Филарета было по-прежнему непроницаемо. Но на посохе рука уже не вздрагивала…

Обрадованные беки предались кейфу. Высмеивали царя Теймураза, издевались над грузинами, прибывшими в Москву за миражем.

Заиграли персидские флейты, забухали думбеки. Слуги внесли московские яства, присланные из царского дворца, благоуханные меды в ковшах, головы сахара, заморское пиво.

Булат-бек ликовал:

– Не находишь ли, Рустам, происходящее истинным чудом? Хитон бога гяуров стал источником веселья правоверных! Ла илля иль алла, Мохаммет расул аллах!

Ближе к сумеркам патриарх Филарет призвал к себе на «Святительский двор» митрополита Киприяна Сарского и Подонского, Нектария – архиепископа Греческого, архимандритов, игуменов и протопопов.

В суровом безмолвии окружили русийские иерархи шахский ковчежец. Филарет предостерег их не поддаваться «прелести», а решить священное дело с великим разумом, во славу церкови и царствующего града.

Митрополит Сарский сломал печати шаха Аббаса, благоговейно открыл крышку ковчежца. Перед взорами собравшихся предстала частица полотна, от давних лет изменившая первоначальный цвет.

Извлекая хитон из золотых паволок, пастыри коротко перебрасывались словами:

– А делом кабы мантия…

– Без рукавов…

– Широка сбора…

– И без шитья и долог…

– Бя весь ткан сверху.

Выждав, Филарет проникновенно сказал:

– Преподобные отцы, ежели сия часть полотна и есть боготелесная риза господа нашего Иисуса Христа, то пусть она лжущие уста заградит и ослепит очи неверующие.

Начался тщательный досмотр. Еще после приема грузинского посольства повелел патриарх иереям досконально все разузнать о хитоне, и сейчас митрополит Сарский, ссылаясь на евангелие, пояснял:

– И как-де Христа распяли и на кресте ударили его копьем в ребра и та-де кровь на том хитоне и ныне, знать…

Служители алтаря пытливо вглядывались в извлеченную из ковчежца ткань, но пятна буро-зеленого цвета вызывали сомнение. Митрополит, скрывая в черной как смоль бороде гримасу неудовольствия, продолжал:

– И еще в священных книгах сказано: кто-де помолится с верою и того хитона коснется, и того-де бог помилует; а кто придет без веры и коснется того хитона, у того и тотчас очи выпадут.