Тут дед моего отца, которому совсем легко стало идти, такое ответил: «Напрасно, хвостатый, стараешься! Не иначе как от зависти, что тебя в рай не пускают, смущаешь народ». Хвостатый даже уши поднял: "А по-твоему, я откуда свалился? Смотрели, смотрели мы, ангелы, поумневшие за сто тысяч пасох, на горестную жизнь неосторожных, которые на земле день и ночь в рай просились, воск тратили, лбом каменные плиты разглаживали, – зачем скрывать? – раньше много над ними смеялись, потом украдкой от ангелов-приспешников, в угоду богу вылизывающих добела свои крылья, начали собираться под густой тучею и придумывать, как оказать помощь попавшим по невежеству в рай… Самый старший из нас придумал. И однажды ночью, когда от храпа рая словно в лихорадке дрожали звезды, собрались мы в сад и набросились на кусты и деревья. Дружно принялись за дело – все плоды оборвали, до седьмого неба фруктовые горы выросли. Все же о несчастных подумали и на каждой ветке по одному яблоку оставили. С грушами, персиками, виноградом тоже так поступили, с миндалем тоже, даже лишние розы съели.
Вылетели утром ангелы в райский сад, увидели такое бедствие и от ужаса на облако сели, – потому на земле дождь сразу пошел, град тоже стал падать; а люди внизу удивляются: что такое, еще март не настал, а уже весна!.. Один ангел, который всегда богу в уши про все шептал, раньше других взлетел с облака и крыльями замахал, этим бога разбудил. Вскочил властелин неба со стоаршинной сладкой тахты, сбросил воздушное одеяло, вбежал в сад и в гневе крикнул: «Кто против неба осмелился руку поднять?! Вон! Низвергнуть ослушников! Да будет ад!» От божьего крика мы, ослушники, на двести аршин вверх подпрыгнули; а когда назад опустились, заметили, что на задах хвосты выросли. Потом догадались: для удобства ангелов старался бог, ибо, схватив за хвосты, крылатые братья стали сбрасывать нас с неба…
Только хоть и знают все, что бог умный, а большую ошибку допустил: хвосты нам приделал, а ум и веселый характер забыл отнять… Летели мы сверху, и от нашего хохота земля затрещала. Так мы головами вниз через трещины на самое дно упали, а там адский огонь танцами нас встретил. Вскочили, а у всех ноги в копытах, смотрим друг на друга – и такой смех подняли, что огонь в испуге зашатался и осветил весь ад. Тут увидели, что вместо белых черными стали. Потом узнали: которые за деревья зацепились и в лес упали – зелеными стали, которые в воду упали – серыми стали, только характер общий остался… Десять тысяч пасох прошло, и ни разу черные, зеленые и серые не пожалели, что с неба свалились… Хотим повеселиться – хвостами горы рассекаем, золото, серебро, медь тоже копытами выбрасываем…
Тут люди с криками: «Мое! Мое!», как бешеные собаки, рычат. Ни огонь, ни вода, ни лес, ни пропасть – ничто не может удержать глупцов: «Мы нашли! Наше, наше!» С кинжалами и шашками друг на друга бросаются, стрелами угощают. Кто сильный, к себе тащит, кто слабый, от зависти зубами землю кусает… Глупцы больше от драки умирают, чем от смерти… Очень любим хатабала – зеленые, серые, черные слетаются на пир. Серу и огонь в тучу превращаем, чтобы небу тоже жарко было… Напрасно на нас клевещут, что рады каждому: давно грешников в ад не пускаем – духоты не любим. Пускай куда хотят идут… Исключение для красивых женщин делаем, а дураки нам ни к чему… Вот, Варам, еще много забав в запасе имеем, никогда не скучаем. Хотим, из земли горячую воду наверх подаем, лаву тоже. Хотим, на земле с людьми немножко веселимся, города трясем, деревни тоже. Только глупцам ничего не помогает… А нам помогает очень, – что делать, характер такой имеем, любим память о себе оставлять, ум прибавлять человеку… Что, Варам, легко тебе стало?" – «Совсем мешка не чувствую, спасибо тебе, хвостатый! Вот мой дом…» Тут черт громко захохотал: «На здоровье, кушай, дорогой!»
Оглянулся дед моего отца, а на спине у него пустой мешок висит. Ни хвостатого, ни бесхвостого не увидел, только след от муки по земле тянется… С того времени вся наша семья такой закон помнит: взваливать столько на себя, сколько донести сможешь. И теперь, когда управитель Марабды хотел еще одну важную весть доверить, – отказался взять, ибо вы не хуже черта прогрызли бы мою шкуру, чтобы все из нее высыпать.
Долго хохотали ополченцы, затем, напоив старика вином и угостив жареным козленком, отпустили в Тбилиси, научив, как разбогатеть за счет князя, да пригрозили: если таким же ободранным ишаком возвращаться будет, то вместо вина заставят лягушку проглотить…
Водоворот событий захлестнул Метехи.
Шадиман подолгу гулял в саду, то укладывая свои мысли в дорожный хурджини, то снова в метехский ларец, – что дальше? Хосро-мирза, скрестив ноги, подолгу сидел на тахте, не выпуская чубук кальяна, и слушал сны Гассана. Они становились странными: то под ноги Хосро падают розы, то в тумане загадочно мерцает его звезда, то конь заржал среди темной ночи – это к дороге… Но – что дальше?
Лишь царь Симон не переставал блаженно улыбаться и изыскивать поводы для приемов. Доставалось купцам и амкарам, ибо в опустевшем Метехи больше некого было принимать.
Вот и сегодня, как и во все дни их приема, купцы и амкары, в праздничных одеждах, со знаменами, пришли в Метехи. Впереди купцов – староста Вардан, впереди амкаров – уста-баши Сиуш. Они знали, ждать их заставят не меньше двух часов, – этим подчеркивалось величие царя. Гульшари настаивала на четырехчасовом ожидании, но у царя не хватало терпения: какие дары принесут?
Как будто те же оранжевые птицы, немного поблекшие, витали на потолке, через те же овальные окна проникали в тронный зал лучи грузинского солнца, то же благоухание цветущего сада наполняло воздух, и изящные разноцветные бабочки, как многие годы назад, порхали в легкой опаловой дымке грузинского утра, и даже тот же старогрузинский орнамент, затейливо сочетающий изображения цветов и птиц, украшал свод. Но вблизи трона, на возвышении, как символ персидской власти, возникла в серебристом одеянии фигура сарбаза, а у входа, на страже замка Багратидов, стоял живой сарбаз. Ткани картлийской расцветки, спускавшиеся широкими складками по обеим сторонам свода, заменили персидскими тканями. И новый персидский ковер, дар Иса-хана, протянулся от подножия трона до главного входа. И эту картину, точно перенесенную из Давлет-ханэ, дополнял мулла в тюрбане, в остроносых туфлях. Он стоял рядом с серебряным сарбазом, и они как бы олицетворяли два способа, внушенных Ираном Симону Второму, внедрять персидскую власть – военным насилием и духовным порабощением.
Выдержав известный срок, вошел гостеприимец. Двери распахнулись. По сторонам свода замерли копьеносцы в праздничных персидских доспехах, телохранители, а ближе к трону толпилась небольшая группа молодых князей в оранжевых куладжах и молодых ханов в пестрых халатах с золотыми разводами.
Прошло еще полчаса. Наконец бесшумно открылась заветная дверь в глубине, и, окруженный придворными, вышел царь Симон, гордо подняв голову, словно возвращался после удачного боя.
Под крики «ваша! ваша!», крепко держа скипетр, Симон, блаженно улыбаясь, опустился на трон. Начался обряд приветствий и подношения подарков, которые, как заметила Гульшари, становились все скуднее. Обычно Шадиман первый начинал разговор, и хотя разговор о торговле и амкарских нуждах походил на эхо, но бывал ровным и красивым. Сегодня же, не скрывая скуки, везир упорно молчал.
Пауза длилась слишком долго, и, кипя злобой, Андукапар сдавленно объявил, что царь, оказывая милость, соблаговолил спросить: в чем нуждаются его подданные, цвет билисских горожан?
Купцы и амкары ответили хором: «В торговле, в работе!»
Продолжая блаженно улыбаться, царь одобрительно качал головой. Покрываясь багровыми пятнами под зловещей усмешкой везира, Андукапар принялся доказывать, что купцы сами виноваты в застое. Надо рисковать, заботиться о безопасности торговых путей, о привлечении чужеземных караванов… Купцы уныло кланялись… Досталось и амкарам: разве не сами они должны находить работу? А они что делают? Каждый раз как молотками по меди колотят – пустыми жалобами оглушают царя…
