Собранные в этом разделе зарисовки «талантливых натур» или «провинциальных Печориных» современная Салтыкову, да и позднейшая критика склонна была рассматривать в качестве вариаций на хорошо известную в литературе тему о «лишних людях». В действительности, однако, сзязь, существующая между этими двумя группами типических образов современников «сороковых» и «пятидесятых» годов, совсем иная. Герценовский Бельтов, тургеневский Рудин и другие «лишние люди» 40-х годов воплощали образ передового современника. «Лишние люди» конца 50-х годов, когда в духовной жизни страны начался период «бури и натиска» разночинцев-плебеев, когда центральную роль стали играть «практика», а не «умозрение», «политика», а не «эстетика», «материализм», а не «идеализм», воспринимались демократическим лагерем как вредный анахронизм. Для Салтыкова современный ему «лишний человек» стал объектом резкой критики и отрицания.Десятилетием позже, в полемике с дворянскими либералами, писатель так определил свое отношение к «лишнему человеку» (называя его также «праздношатающимся» и «гулящим» русским человеком): «Читатель сороковых годов, который примирялся с литературой только под тем условием, чтобы она изображала ему человека, посвящающего свой досуг упражнениям в благородстве чувств, не хочет принять в соображение, что тип этот исчерпан до дна и, следовательно, потерял даже право на самостоятельное существование. А между тем это самая вопиющая истина. С благородным досугом мы дошли до глухой стены, до совершенной невозможности приладиться к какому-нибудь делу» («Напрасные опасения», 1868).

Изображением «лишнего человека» в «Талантливых натурах» Салтыков начал свой художественный суд писателя-демократа над исчерпанным до днаи утратившим— в новых исторических условиях — свое прогрессивное значение, а значит, и право на существование, образом, идеализировавшим элементы праздности, мечтательности и пассивности в общественном поведении. При этом, как всегда у Салтыкова, его критика социально конкретна. «Мечтательность», «праздность», «необыкновенная размашистость натуры» и — как результат — «практическое бессилие» осуждаются и отрицаются в определенных общественных носителях этих качеств характера и поведения человека. Такими носителями Салтыков избрал исключительно представителей дворянского класса.

В начале рассказа «Корепанов» — начало это является, по существу, вступлением ко всему разделу— Салтыков дает такую классификацию «талантливых натур»: «Одни из них занимаются тем, что ходят в халате по комнате и от нечего делать посвистывают <это помещик Буеракин>; другие проникаются желчью и делаются губернскими Мефистофелями <это образованный — значит, из дворян — чиновник Корепанов>; третьи барышничают лошадьми или передергивают в карты <это деклассированный, опустившийся до уголовщины дворянин Горехвастов>; четвертые выпивают огромное количество водки; пятые переваривают на досуге свое про шедшее и с горя протестуют против настоящего <эти два признака введены в характеристику помещика Лузгина>«. Таким образом, все обозначенные во вступлении «сорта и виды» «провинциальных Печориных» на шли воплощение в главных действующих лицах четырех рассказов раздела Салтыковская критика «талантливых натур» — критика, направленная против всего дворянского класса, разоблачавшая несостоятельность надежд на его образованную часть, как на возможную силу общественного прогресса, — привлекла пристальное и глубоко сочувственное внимание Чернышевского и Добролюбова. В своих статьях об «Очерках» первый из них дал развернутый анализ образа Буеракина, второй — трех остальных образов.

…для примирения.— Речь тут идет, разумеется, не о примирении с действительностью (в смысле ее принятия), а о средствах и способах устранения ее социальных противоречий, борьбы с ее дисгармоничностью.

Семен Семеныч Фурначев.— Этот бегло зарисованный персонаж вскоре превратился в одно из главных действующих лиц пьесы Салтыкова «Смерть Пазухина» (1857). По первоначальному плану пьеса должна была входить в цикл «Губернских очерков».

Лузгин.— Для создания этой «артистической» разновидности «талантливой натуры» Салтыков воспользовался некоторыми чертами личности товарища своих детских и школьных лет Сергея Андреевича Юрьева (1821–1888) — известного впоследствии литературно-театрального деятеля. Об этом свидетельствует ряд подробностей в характеристике персонажа, бесспорно связанных с юрьевской биографией: рассуждения Лузгина о зреющем в нем «новом слове», «воспоминания», что слово «артист» было «всегдашним коньком» Лузгина и др. Но сюжетно-фабульный материал рассказа не имеет отношения к жизни Юрьева.

…незабвенная С***. — Рассказчик вспоминает о выдающейся балерине Екатерине Александровне Санковской (1816–1878). Демократически настроенная молодежь 40-х годов усматривала в ней, по свидетельству Салтыкова в «Пошехонской старине», «глашатая добра, истины и красоты», относила ее к «пластическим разъяснителям» «нового слова»«.

Прошло уж лет пятнадцать с тех пор, как мы не видались, и я совершенно нечаянно, находясь по службе в Песчанолесье, узнал, что Лузгин живет верстах в двадцати от города в своей собственной усадьбе.— Автобиографическая реминисценция. Салтыков вспоминает тут о встрече с С. А. Юрьевым, происшедшей спустя много лет после того, как они вместе учились в Московском дворянском институте в конце 30-х годов; а затем встречались в Петербурге в начале 40-х. Место встречи — «Песчанолесье» — их общая родина, Тверская губерния. Имение Юрьевых, село Воскресенское, находилось недалеко от города Калязина, как и родовое гнездо Салтыковых, село Спас-Угол. По служебным делам Салтыков приезжал из Вятки в центральную Россию весной 1855 г. Известно, что он был тогда во Владимире, но, быть может, по пути заезжал и на родину. Возможно, однако, что встреча с Юрьевым произошла во время служебной поездки Салтыкова в Тверскую губернию в августе 1856 г., то есть уже после возвращения из Вятки.

Немврод— библейский образ неутомимого и отважного преследователя «беззаконий» — «ловца перед господом».

« Знать, забило сердечко тревогу!»— строка из стихотворения Некрасова «Тройка».

Ману-текел-фарес(обычная транскрипция первого слова «мене») — предсказание, которое, согласно библейской легенде, Валтасар, царь Вавилонский, получил о разделе своего царства и собственной гибели. Таинственные слова эти, значение которых было разгадано пророком Даниилом, начертила на стене, перед пирующим царем, рука, возникшая из пространства.

Момо— слова.

В ведении Салтыкова, как управляющего вторым отделением губернского правления, в Вятке находилась забота о хозяйственном обеспечении тюрем и этапов губернии. Сверх того он был производителем дел Комитета о рабочем и смирительном домах. Так назывались предусмотренные законом разные формы и места лишения свободы за уголовные преступления.

Непосредственное соприкосновение с «темным и безотрадным миром» арестантских камер и железных засовов, встречи и беседы с заключенными дали Салтыкову не только запас внешних впечатлений и сюжетных материалов для изображения тюрьмы и ее обитателей — едва ли не первого в русской литературе («Записки из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского стали печататься с 1860 г.). Личное общение с «царством острожного горя» способствовало укреплению Салтыкова в том его взгляде, который он сформулировал в одной из своих записок в Вятке: «Борьбу надлежит вести не столько с преступлением и преступниками, сколько с обстоятельствами, их вызывающими». Мысль эта оказалась чрезвычайно плодотворной для него как для писателя. Примененная к широкой сфере общественных пороков самодержавно-крепостнического строя, она стала одной из основных идей «Губернских очерков». В непосредственном же изображении тюрьмы и ее обитателей эта мысль привела к резкому протесту против существовавших форм и методов уголовного наказания.