Наконец он выпустил ее из рук; с ребяческим любопытством начала она оглядывать каждый уголок нашей квартиры. Квартира была, как и все петербургские квартиры, предназначенные для помещения капиталистов; всего две комнаты: одна для меня, другая для Брусина, и обе очень скудно убраны; но Ольга осталась довольна. В особенности ей нравилась комната Брусина. Она попеременно садилась то на диван, то на кресло — и все находила преудобным. Стала даже давать советы, как все устроить к лучшему, и весьма удивлялась, как это у Дмитрия нет в заводе кровати, и тут же изъявила сомнение в удобности дивана.
— Да ведь я не женат, — говорил Брусин, — зачем мне кровать?
Она покраснела.
— То-то вот и есть, — говорила она, — не умеете вы ничего сделать; вот я бы поставила там, у задней стены, кровать, купила бы ширмочки; тут бы диван и стол, там кресло…
— Так ты бы нам и устроила все, Оля.
— Это что выдумал! ведь я тебе чужая.
— Да ты не будь мне «чужая».
— Как же это можно! ведь я тебе не сестра.
— Да ты… будь моей женой.
Ольга засмеялась.
— Это еще что! ведь я не какая-нибудь! смотрите, я и дяденьке пожалуюсь — вот как!
— А! у вас есть и дяденька? — спросил я.
— Есть; и пресердитый; он теперь в Москве, а то бы…
— Ну, что ж, если б он был здесь? — спросил Дмитрий и протянул руку, чтоб обнять ее талию.
— А то, сударь, — отвечала она, ударяя его по руке и увертываясь от его объятий, — что он не позволил бы всякому негодному мальчишке не давать покоя честной девушке.
— В самом деле? — сказал Брусин и быстро поцеловал ее в самые губки.
— Ах, да что ж это за негодный такой! Вот тебе, вот тебе за это, скверный мальчишка!
И она пребольно выдрала его за ухо, но он ничего; даже схватил наказывавшую его ручку и с большим аппетитом поцеловал. Правда, что ручка была такая маленькая да пухленькая.
Так проболтали мы целый вечер, и, право, превесело провели время; Ольга разливала нам чай, а Брусин весь растаял от удовольствия. Под конец она даже развернулась и выказала себя определительнее; она закурила папироску и затягивалась не совсем дурно; потом начала класть ногу на ногу и опираться рукою в колено с особенной грацией, свойственной только известного рода женщинам.
Однако совсем у нас не осталась, как я сначала было предполагал, да, впрочем, и Брусин много не настаивал.
На другой день она опять пришла к нам; те же самые сцены повторились, что и накануне, с тою разницей, что она распоряжалась в нашей квартире, как полная хозяйка, все передвигала с места на место, беспрестанно дразнила Брусина, заставляла его бегать; словом, подняла такую кутерьму, какой, верно, наша скромная квартира никогда не видала в стенах своих.
С этих пор Брусин начал жить совершенно новой жизнью; с месяц он был в каком-то чаду; целые дни просиживал дома и ни на шаг не отпускал ее от себя. И она тоже души в нем не слышала; все пела да прыгала около него, а там пойдут у них целованья да вздохи разные. Но мое положение было самое скверное. Быть действующим лицом в этом случае, может быть, и очень приятно, но просто зрителем быть, смотреть, как люди любовь водят… Да притом же они как-то совсем наизнанку выворотили мой прежний образ жизни. Бывало, все шло по заведенному порядку; я знал, что тогда-то буду то-то делать, что такая-то вещь или книга лежит у меня там-то; а теперь — примешься за дело, ан у соседей стук и возня, хватишься какой-нибудь вещи — а она в углу заброшена вместе с юбкой. Но сердиться не было никакой возможности, потому что Ольга, после первого же моего выговора, зажала мне рукой рот и, чтоб окончательно сбить меня с толку, поцеловала меня в губы.
Когда она уходила хоть на минуту к себе на квартиру или со двора, Брусин делался скучен, и ему приходили в голову самые дикие мысли. Однажды мы как-то сидели вдвоем. Брусин вскочил с дивана и подбежал ко мне, будто озаренный необычайной мыслью.
— Знаешь, — сказал он мне, — знаешь, какая у меня мысль?
— Что такое? верно, какая-нибудь страшная несообразность? — отвечал я, зевая и потягиваясь в креслах, потому что мыслей, и притом самых разнообразных, была у него куча, и я имел уже время привыкнуть к ним.
— Я хочу сделать из нее женщину.
— Да она, кажется, и без того женщина, природа создала ее такою: чего ж вы еще хотите?
— Ах, ты меня не понимаешь… я хочу сделать из нее женщину в высоком значеньи этого слова.
— А какое же высокое значение этого слова?
— Я хочу ее образовать; я хочу пробудить в ней сознание ее назначения…
— Фуй, какой вздор вы несете, Дмитрий Андреич! стоило же из таких пустяков прерывать мои мечтания.
Брусин оскорбился.
— Отчего ж это вздор? — сказал он обиженным тоном, — я не вижу в этом ничего несбыточного.
— Помилуйте, Дмитрий Андреич, ведь она не ребенок; почему же вы полагаете, что она живет бессознательною жизнью?
— Да, она не сознает своей жизни; такая жизнь есть несчастье, и она не сознает этого несчастья.
— А кто же вам сказал, что тут есть несчастье? Ведь оно существует только в вашем воображении. Живет себе девушка беззаботно и весело, так нет же, вздор все! совсем она не счастлива! и если, дескать, она весело смотрит да не жалуется на судьбу, так это потому, изволите видеть, что она не понимает своего несчастия! Да ну, не понимает, черт возьми! что ж, лучше, что ли, ей-то, собственно, будет, если она будет презирать самое себя, будет тяготиться своею жизнью?
Он задумался и начал ходить по комнате.
— Нет, ты все не то, ты все что-то не так говоришь, — отвечал он на мои возражения.
И не послушался-таки меня. К удивленью моему, в квартире нашей появилось великое множество всяких азбук. Увидев эти приготовления, Ольга ударилась в слезы, но потом нашла средство отлавировать от перевоспитания иначе. Чуть, бывало, Дмитрий за книжку — она к нему на колени, щиплет его, задирает, а впрочем, прямо никогда не отказывается от ученья. Тем это перевоспитанье и кончилось.
В другой раз как-то ее целый вечер не было дома. Брусин угрюмо сидел в углу и молчал. Вдруг он вскочил.
— Как ты думаешь, — спросил он у меня, — счастлива она со мной?
— Тебе, кажется, лучше следует это видеть.
— Да, — говорил он сквозь зубы, как будто размышляя сам с собой, — однако ж вот уж целый вечер ее нет с нами.
Я расхохотался.
— Что ж ты смеешься? разве мое предположение не может быть справедливым?
— Странно, однако ж, из того, что она один вечер проводит без тебя, заключать, что она тебя разлюбила!
Он начал ходить, и только урывками я мог слышать, что он ворчал себе под нос:
— Однако ж она прежде ни одной минуты не хотела быть без меня, а вот теперь уж и целый вечер…
И беспрестанно поглядывал на часы.
Потом опять вдруг остановился передо мной.
— Знаешь ли что, у меня явилась мысль…
— Опять мысль?
— Не сделать ли мне ей какой-нибудь сюрприз?
— То есть что ж такое «сюрприз»?
— Ну, подарить что-нибудь: платьице, мантильку…
Я глядел на него во все глаза.
— Это, вероятно, для того, чтоб усилить ее нежность к вам, Дмитрий Андреич?
Он оскорбился.
— С тобой ни о чем серьезно нельзя говорить, — сказал он обиженным тоном.
Прошло, однако ж, несколько времени, и в отношениях их уже поселилась заметная холодность. Я заметил даже в нем поползновение мучить и оскорблять ее. Очевидно, что содержание этой любви было так скудно и притом с такою безумною непредусмотрительностью расходовано, что месяца через три от прежнего упоенья не осталось и следов. Ольга хотя и любила его, но не могла не остаться прежнею Ольгой, не могла изменить себе, и это служило поводом к вседневным сценам. Другой сумел бы или примириться с этим, или вовсе отказаться от такой любви, но Брусин — ни за что на свете! Боже упаси, чтоб он что-нибудь сделал без шума, без скандала! Не знаю, сколько раз он ненавидел Ольгу и сколько раз снова возвращался к любви. Иногда он целые дни, шаг за шагом, преследовал ее, и это не было преследованье смелое, открытое, а какое-то мелочное и уклончивое, свойственное только слабым людям и женщинам. Например, он не считал за нужное отвечать на ее вопросы, смеялся над ее несколько легкими манерами, над ее наивными и действительно неразвитыми понятиями. А в другое время эти же наивности возбуждали в нем неистовый восторг, и одни были достаточны, чтоб заставить его стать перед ней на колена и до истощения целовать ее ноги. Нередко из его комнаты долетали до меня слова:
