И наигранно веселый голос второго солдата:

— Ни пуха ни пера!

И первый, растерявшись:

— Ты о чем это?

И опять они замолчали, а в темноте кто-то зашелся в приступе кашля, и несколько человек подскочили, как по команде, и еще долго не утихало беспокойное бормотание, пока и оно не исчезло, потонув в ровном дыхании спящих.

— А уж наши господа офицеры! Все, как один, — изнеженные маменькины сынки, слабаки, слюнтяи. Давно уж забыли, каким должен быть настоящий солдат. Мальчишечки, которых отправили служить, чтобы не стали педиками да чтоб не принялись кропать стишки.

И смех:

— Ну, это враки!

И тут же, в ответ:

— Нет, уж ты мне поверь. С этими слабоумными щеголями войну не выиграешь. Прошли те времена, когда горстка расфуфыренных франтов бросалась в бой, будто за это обещан высший балл по поведению. Хорошая пулеметная очередь — и плюхнутся в грязищу как миленькие, вот тут живо перестанут нос задирать. Да еще недовольны будут, что в пансионах да интернатах не обучили их наклонять голову пониже.

И Бледный:

— Слышишь?

И Меченый:

— Что — слышишь?

И Бледный:

— Слышишь, что говорят эти недоумки?

А ты лежал и прислушивался, не раздастся ли опять тот отдаленный гул, тот, безобидный как будто, раскатистый далекий грохот, неровный, пропадающий при изменении ветра, прерываемый паузами, белой, разбегающейся волнами тишиной, которая спустя миг сжималась до крохотной точки.

— Говорят, войска куда-то перебрасывают, — продолжал часовой, — если так, значит, началась эвакуация частей.

И опять бормотание, хриплое покашливание, что-то ворчливое, невнятное себе под нос, и, наконец:

— Чепуха это!

Ты опять смотрел на их спины в окне, на стволы винтовок, вонзившиеся в небо, на обманчиво тусклое поблескивание стали, и ты увидел — как будто солдаты только сейчас их нацепили — смешные приплюснутые каски и почувствовал дым сигарет, — караульные опять закурили.

Показалось, ты ощущаешь запах, который всегда так жадно вдыхал в машине отца, пока его секретарша, наморщив нос, не опускала стекло; это был его запах, особенный запах, иногда он служил чем-то вроде пролога к какому-нибудь добродушному откровению, но она реагировала пренебрежительно, как женщина, которой уже порядком надоело терпеть его в своей постели: его запах, дома, на кухне, он служил тебе сигналом, что лучше не попадаться матери на глаза, а позднее, сто, нет, тысячу лет спустя, ты лежал однажды в своей комнатенке на чердаке, курил и думал: с каждой затяжкой надо вдохнуть все, что тебя окружает, иначе не заполнишь пустоту, зияющую дыру в груди, — надо вдохнуть как можно глубже, и когда грудь уже готова разорваться — выдохнуть дым; ты хотел бы вдохнуть весь этот город, его отчужденную холодность, чересполосицу улиц с огнями, которые убегали в бесконечность, и от огней города, казалось, при легчайшем дуновении мог вспыхнуть пожар, который захватит огромные пространства, а после приказа о затемнении они слились, превратившись в единственный, то потухавший, то разгоравшийся перед твоими глазами огонек сигареты.

Всю вторую половину дня звонил телефон, жена судьи брала трубку, и всяким раз начинались одни и те же вопросы, одни и те же ответы, и ты в конце концов все-таки поехал к бабушке на Майл-Энд-роуд, а когда вернулся, можно было подумать, что они не покидали своих мест: судья неподвижно сидел в кресле, только бесшумно барабанил пальцами по мягким подлокотникам, его жена беспокойно ходила по комнате из угла в угол. Было еще светло. Но они позаботились о затемнении — плотно задернули занавеси и опустили специальные тяжелые шторы, а горничная в черном платье с белым кружевным передничком накрывала на стол, кружила по заставленной мебелью гостиной, словно летучая мышь; войдя, ты встретил взгляд ее темных глаз, но твои мысли были еще там, в доме старухи, в крохотной комнатке, где ты сидел, с куском рассыпчатого пирожного в руке, и читал вслух газеты, пока бабушка не задремала в своем инвалидном кресле, и стало слышно дребезжание — это тряслись оконные стекла, когда по улице проезжала машина. Ты еще ощущал запах ужина, со вчерашнего дня висевший в комнате, другие запахи — мочи, травяной настойки, которой она натирала себе поясницу, какого-то вина, запах ее мужа, похоже, не человека, а фантома, призрака, о котором много говорили, но сам он всегда отсутствовал, и ты ни разу его не видел — обычно его не было дома, когда ты приходил и вез старуху кататься в Виктория-парк; вернувшись в дом судьи, ты сразу заподозрил, что хозяева поссорились. Уже свет в прихожей напомнил тебе сумрак, какой бывает на улице перед снегопадом, рыхлый, пористый свет, фигуры судьи и его жены выступали точно на размытой неконтрастной фотографии, все звуки доносились приглушенно, точно из-под метровой толщи снега, дверь спальной была открыта, и ты увидел, что за время твоего отсутствия там передвинули шкафы, заставив окна, а щели, которые все же остались, заткнули матрасами, и на кровати теперь сидела кошка, бесформеннее серое пятно на сером одеяле, которое она когтила, перебирая лапами.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказал судья, тебе показалось, с неприязнью — он несколько раз вытер рукой губы, покосился на жену, та кивнула. — С тобой это никак не связано, — он уставился куда-то в пространство, повыше твоего плеча, — разумеется, ты можешь остаться, но нас больше устроило бы, если бы ты в дальнейшем не давал уроков нашим детям.

Судья запнулся, и его жена:

— Вирджил!

Ион, с еще большей неловкостью:

— Мы также просим тебя не разговаривать с Кларой по-немецки, хотя бы временно, пока не выяснится, как дальше пойдут дела.

И ты ничего не ответил, ты увидел, что горничная вдруг застыла посреди гостиной, словно застигнутая врасплох, — порхание летучей мыши прекратилось, а ты вдруг ни с того ни с сего вспомнил об игре, в которую вы часто играли с девочками: вы с младшей без конца спорили и препирались, а старшая при этом смотрела такими глазами, будто ты чужой человек и тебя надо остерегаться, будто ты злой колдун, волк из сказки.

— Я Майя, — говорил ты.

И маленькая:

— Нет, я!

Ты:

— Я Майя!

Она:

— Нет, я!

Ты:

— Я Майя!

И ее взгляд, как будто вот сейчас, сейчас она отгадает самую главную загадку, и она трясла головкой, как кукла, и беспомощно размахивала ручками, эту игру она всегда начинала или заканчивала вопросом:

— А я кто?

Огонь в печке погас, ветер набрасывался на школу, тряс ее, трепал, а когда ненадолго унимался, слышался шорох, словно двинулись в путь полчища мышей — шарканье лапок у стен: это шуршал песок, и люди ворочались во сне, им что-то снилось, и они медлительно шевелились, как водоросли под водой. Луна укатилась за раму окна, оставив длинный прозрачный след в разорванной серой пелене, и вдруг запахло по-весеннему, потянуло соленой водой, морской тиной, илистой землей, здания за стеной школьного двора стали похожими на причаленные у берега рыбачьи кулеры, которые тихо покачиваются на волнах, поднятых приливом. Еще дальше, где-то далеко, там, где было открытое море, на небе упрямо светлел зеленоватый отблеск, но и он медленно расплывался в темноте, а ближе все очертания стали размытыми, нечеткими, как бы подернулись дымкой, и в воздухе висели мельчайшие лихорадочно дрожащие бисеринки влаги.

— Вообще-то можно бы и на боковую, — сказал один из солдат, тот, который все бормотал себе под нос и ворчал, и тут же последовал долгий шумный зевок. — По моему разумению, никто из этих бедолаг не убежит.

И другой:

— Да уж, куда им бежать!

И опять Бледный, опять его голос, опять его настырный шепот, то же слово, будто других не знает:

— Слышишь?

И Меченый опять передразнил его, и снова настала тишина, которую нарушали только стоны спящих, кашель, словно расставлявший в тишине знаки препинания, и непрекращающийся шум ветра. И тогда ты расслышал шаги, совсем тихие шаги на лестнице, нерешительные, и не услышал стука в дверь — ты услышал скрип половиц, звук растворяемой и снова закрывшейся двери твоей комнаты на чердаке, скрежет блока, притягивающего дверь, и, как тогда, показалось, ты слышишь — кто-то стоит в комнате, и вдруг оказалось, это горничная, со свечой в руках, и свет ложился рыжеватыми пятнами на ее ночную рубашку, на босые ноги и беспокойно плясал на полу.