«Я прибыл в Монтаржи к пяти часам, принцесса же подъехала сюда к шести; я встретил ее в карете, она позволила мне заговорить первым, затем ответила — довольно складно, но с легким замешательством, которое пришлось бы вам по душе. Я повел ее в отведенные ей покои сквозь густую толпу, веля время от времени освещать факелами ее лицо, дабы собравшиеся могли ее видеть; она стойко выдержала и яркий свет факелов и это шествие, держась с неподдельной грацией и скромным достоинством. Наконец мы вошли в ее комнату, и я смог как следует разглядеть ее, чтобы подробно передать вам мои впечатления. Она необычайно хорошо сложена и грациозна, прелестно одета и причесана; у ней красивые, очень живые глаза с чудесным разрезом и тяжелыми темными веками, ровный цвет лица, великолепнейшие густые белокурые волосы. Она худощава, как и подобает ее возрасту; коралловые губки скрывают белые, хотя и неправильно посаженные, зубы; руки изящны, но красноваты, как у всех девочек. Она говорит мало, но отнюдь не тушуется. Реверансы ее не очень ловки и скорее на итальянский манер; вообще в ее лице есть что-то итальянское, но она нравится… Если уж изъясняться так, как я привык, я нахожу ее желанною. Все привлекает в ней, кроме манеры делать реверансы. Я дополню мое письмо после ужина, за которым надеюсь разглядеть ее получше. Да, забыл сказать, что для своего возраста она скорее мала ростом.
Десять часов. Чем больше я приглядываюсь к принцессе, тем больше она мне нравится. Она не участвовала в общей беседе. Я наблюдал, как ее переодевали: она прекрасно сложена, и скромность ее достойна Вашей похвалы. Во все время ужина она не допустила ни одного промаха и держалась с удивительным достоинством, так, как держались бы вы сами — благородно, приветливо и учтиво. Если когда-нибудь ей придется возглавить Двор, она сможет делать это со свойственными ей обаянием и чарующей серьезностью». Король всегда восторгался женщинами и любил их общество, но угодить ему было нелегко. После такого письма и других сведений, которые сообщили мне люди из его свиты (Король пожелал, чтобы принцесса обращалась к нему «месье», а не «Сир»; он посадил ее в кресло, сам же довольствовался простым стулом), я уже не сомневалась, что маленькая пьемонтка преуспела там, где потерпели неудачу многие французские принцессы, и что, каковы бы ни были мои собственные впечатления, я должна буду выказать восторг, если хочу угодить Королю.
Однако мне не пришлось вынуждать себя: Мари-Аделаида очаровала меня больше, чем я ожидала. Когда она вошла в мою комнату в Фонтенбло, с куклою подмышкой, я сперва нашла ее не такой уж красивой, как писал мне Король; фигурка у ней была прелестна, но лицо имело свои недостатки, одни только глаза, большие и прекрасные, были вне критики; но свойственное ей сочетание живости и величия, детскости и серьезности никого не могли оставить равнодушным. Она бросилась мне на шею, назвав «тетушкою» и тем самым мило спутав высокий ранг с дружбою; я было воспротивилась ее ласкам, сказавши, что слишком стара. «Ах, нет, вы вовсе не стары!», — отвечала она и, совсем уж по-свойски забравшись ко мне на колени, Добавила: «Мама поручила мне передать вам самые горячие изъявления ее любви и просить в ответ вашей — Для меня; вы ведь научите меня, как нужно делать, чтобы нравиться?» Именно таковы были ее слова, но перо мое не в силах передать трогательное выражение, с каким они были сказаны. Короче говоря, я полюбила принцессу в ту же минуту и почувствовала, что не могу противиться ее веселому обаянию.
Именно оттого я попросила Короля не позволять ей слишком тесно сообщаться с придворными, дабы не испортить этот особенный, полный детского достоинства, характер. Он согласился со мною, и принцесса Бургундская стала проводить все свое время между моей квартирою, Сен-Сиром и Менажери — зверинцем, подле которого Король нарочно велел выстроить для нее маленький замок, так как она любила животных. Я служила ей гувернанткою, а Нанон — нянею.
— Нанон, могла ли ты думать, когда жила в тупике Святого Роха, что однажды будешь держать на коленях будущую королеву Франции? — как-то спросила я ее со смехом.
Поскольку мы были не вполне уверены в миролюбии ее будущего мужа, герцогине позволялось видеться с ним не чаще одного раза в неделю. Остальное же время проходило в занятиях и невинных развлечениях, свойственных ее возрасту. По приезде во Францию она едва умела читать; кроме того, ей нужен был и учитель чистописания, но, за всем этим, я вовсе не имела намерения превращать ее в «синий чулок». Она прибегала в мою комнату, и я ласкала ее, мы вместе читали житие святой Терезы или мемуары Сира де Жуэнвилля; иногда я простирала свою любезность до того, что учила ее играть в ландскнехт или другие карточные игры; потом она бегала по моему кабинету с Жаннеттою или играла в «Мадам» вплоть до того часа, когда начинался урок танцев или игры на клавесине. Я не принуждала ее к занятиям и действовала терпением и ласкою, спуская множество мелких провинностей и обращая внимание лишь на важные промахи.
«Боже, как дурно воспитывают герцогиню Бургундскую! До чего мне жалко эту девочку! — стонала толстая Мадам. — Скоро мы увидим, чего стоит подобное воспитание!» Я и впрямь не бранила ее за беспорядок в комнате, за поздние прогулки в парке, за обезьяньи ужимки, за то, что она читала мои письма или напевала во время торжественных церемоний; я терпеливо, в течение двух-трех лет, приучала ее держаться за столом, как взрослую, а до того она, за ужином у Короля, танцевала на его стуле, отвешивала преважные поклоны, строила ужаснейшие гримасы, хватала руками куски цыпленка или куропатку и лезла пальцами во все соусы. Король сносил эти выходки из любви к ней, я же сносила их из принципа: такие вещи проходят сами по себе, если рядом есть хороший пример, и вовсе незачем употреблять власть ради пустяков, когда она может понадобиться в главном. Мне всегда была важнее суть, а не внешние манеры; я желала только привить герцогине Бургундской любовь к истинному величию и сознание ее высокого положения будущей королевы; мне хотелось, чтобы она понимала, в чем состоит благо народа, чтобы она искренне служила Богу, любила Короля и умела повиноваться своему супруг.
Эта последняя моя надежда внушала самые сильные сомнения: герцог Бургундский расставался со своими книгами по физике и географии лишь для того, чтобы отстоять вечерню, и совершенно не был расположен любезничать. «Нельзя требовать от супруга любви, которую вы сами питаете к нему, — внушала я моей маленькой принцессе. — Мужчины обыкновенно куда менее нежны, чем женщины. Они, по природе своей, рождаются тиранами и стремятся к удовольствиям и свободе, отказывая в них своим женам; однако делать нечего, — они повелевают, нам же остается переносить их господство с веселой улыбкою». Аделаида серьезно слушала меня, потом бурно обнимала и бежала к себе переодеться султаншею, молочницею, волшебницею или трефовой королевою для очередного «маскарада», которые Король позволял ей устраивать.
И в самом деле, для нее Король бесконечно множил свои «Марли».
Дворец Марли, где мы проводили дней десять каждый месяц, прямо-таки осаждался придворными; поскольку места в нем было гораздо меньше, чем в Версале, Король сам выбирал из тысяч приглашаемых пятьдесят человек и вносил их в список; за два-три дня по нашего отъезда придворные бросались на колени перед монархом с умоляющим возгласом: «Сир, Марли!», так, словно речь шла об их жизни. «В Марли даже дождь не мочит!»— с блаженным видом рассказывал один из счастливцев, допущенных во дворец.
Влюбившись в свою двоюродную внучку, Король старательнее прежнего стал относиться к составлению списка гостей в Марли, дабы они как следует развлекали принцессу; явились Марли охотничий, собиравший лучших охотников Двора, Марли карточный, Марли театральный, Марли карнавальный, Марли танцевальный. Летом принцесса купалась вместе с дамами в реке, качалась на качелях, повешенных на террасе по приказу Короля, а в полночь устраивала для меня «закуски» в зеленых беседках; зимою же она присутствовала на парадах, пела в операх вместе с герцогом Шартрским и каталась на коньках по «Большому Зеркалу» с моей племянницею Франсуазою де Ноай. Где бы принцесса ни находилась, в любом наряде — в бархатном корсаже и затканной золотом суконной юбке, если кормила голубей в вольере; в огненно-красном платье, с жемчугом в косах — в просторной трапезной Сен-Сира; в светло-сером с изумрудами плаще — в часовне Версаля; в рубиновой диадеме — на балу в Марли; в пунцовом охотничьем камзоле, с разбившимися в скачке волосами, — повсюду она держалась с тем видом естественного, приветливого достоинства, который чаровал буквально всех, вплоть до слуг. Не стану утверждать, что она вовсе не совершала промахов, — разумеется, с годами она грешила и безрассудством молодости и бурным от природы темпераментом. Она проигрывала в карты много больше, чем давал ей Король, она совала снежки за ворот принцессе д'Аркур, она курила трубки выпрашивая их у швейцарцев охраны, она была чересчур снисходительна к комплиментам Нанжи или Молеврие и, наконец, она многое позволяла себе с Королем, обращаясь с ним, точно избалованный ребенок, уверенный в своей безнаказанности.
