Если не считать этих напастей, весьма, впрочем, серьезных, мне повезло: в отличие от брата Констана и матери, я не страдала морской болезнью и потому смогла наблюдать множество новых для себя сцен, которые довольно развлекали меня, чтобы не мучиться теснотою, на которую мы были обречены.
Я с удовольствием любовалась летучими рыбами; однажды мне довелось увидеть, на расстоянии мушкетного выстрела, кита, который, точно большой фонтан, выбрасывал в воздух струю воды; в другой раз матросы выловили огромную рыбину, называвшуюся акулою: капитан велел насадить на железный крюк, привязанный к крепкому канату, кусок сала, акула проглотила эту наживку, и ее силой втащили на палубу Ла Батри, Бельроз и Ветродуй, троица матросов-весельчаков, подружившихся с Шарлем. Нужно сказать, что акула — самая свирепая из всех морских чудищ, она впивается зубами во все, что может достать, весьма напоминая мне этим маркизу д'Эдикур, которая, невзирая на нашу многолетнюю дружбу, всегда пробовала на мне свои крепкие зубы, слишком длинные, чтобы считаться красивою, и слишком острые, чтобы считаться доброю. Как вы узнаете из дальнейшего, опыт с корабельной акулою сослужил мне хорошую службу и помог, явившись при Дворе, не дать этой знатной даме разорвать себя на части: я обошлась с нею так же, как умелец Бельроз со злобной рыбиной, а именно, едва та начала биться и разевать свои страшные челюсти, как он зашел сзади и принялся молотить ее дубиною по голове до тех пор, пока она совсем не затихла. Лишь эдаким манером возможно безбоязненно водить дружбу со свирепыми чудовищами.
Обыкновенно матросы приберегали морскую добычу для себя одних, разнообразя скудное меню жареной рыбою. Однако, балагурство и кривляния Шарля и моя природная общительность настолько пленили их, что они пригласили нас на свой пир. Моя мать, все еще лежавшая в кубрике, узнала об этом задним числом и строго запретила нам в дальнейшем ходить к ним.
По счастью, мы завели и другие знакомства, вероятно, более невинные: я близко подружилась с бедным тринадцатилетним мальчиком из «наемников», Жаном Марке; в самом начале плаванья он так тяжко занемог, что капитан, ввиду его юного возраста, велел забрать его из трюма и поместить на палубе, в спасательной шлюпке, под просмоленным брезентом. Оправившись от болезни, он продолжал ночевать тут же и стал принимать участие в наших играх. Жан происходил из почтенной семьи, — его отец, Антуан Марке, был одним из богатейших купцов Ларошели. Однако, по какой-то неизвестной мне причине, он «запродал» сына сьеру Оберу, хирургу, который, отбывая на острова, взял мальчика к себе в услужение; отец не желал более слышать о нем. Жан был сильно опечален и горько оплакивал разлуку если не с родителями, то с родиною. Не знаю, что сталось с ним впоследствии: год спустя, будучи уже на Мартинике, я услышала о смерти господина Обера, который скончался почти сразу же по приезде; никто не мог мне сказать, куда подевался милый мальчуган, товарищ моих игр и открытий на борту «Изабели».
В его обществе я созерцала, хотя и издали, берега Мадеры и Канар, затем острова Зеленого Мыса, куда мы не смогли причалить из-за сильного ветра и отлива. И с ним же вместе я развлекалась диковинной церемонией перехода экватора; корабельный боцман разрядился в длинное одеяние с пышным воротником, надел высоченный колпак, вычернил себе лицо сажею и явился на палубу с толстой книгой в одной руке и палкой, изображавшей саблю, в другой. Пассажиры, впервые пересекавшие экватор, должны были встать пред ним на колени, и он ударял их своею «саблею» по плечу, а потом щедро обливал водою и окунал головой в бочку; тем же, кто желал избежать сей участи, приходилось откупаться несколькими бутылками вина или водки. Поскольку у моей матери не было ничего, кроме уксуса, моих родителей также искупали в воде, к великому моему удовольствию. Правда, я по-опасалась смеяться, из страха затрещины.
Несколькими днями позже нам выпало еще более пикантное развлечение: корабль едва не захватили пираты. Примерно на сороковой день плаванья мы заметили шхуну, не то английскую, не то турецкую, несущуюся к нам на всех парусах. В виде приветствия она выпустила ядро, целясь в сторону штурвала, чтобы сделать корабль неуправляемым. Бог, к счастью, отвел этот удар, который был бы для нас роковым. Наш корабль ответил двумя пушечными залпами; одно из ядер, кажется, попало в борт пиратской шхуны. В один миг люди высыпали на палубу; матросы спустили паруса, чтобы легче было маневрировать. Под угрозою абордажа каждый готов был сражаться и победить или умереть.
Капитан Матюрен Форп сделал традиционный жест, положенный в таких случаях: он взял кубок с вином и, обернувшись лицом к чужой шхуне, швырнул его в море, в знак презрения к ловкости и силе врага. После этого все мужчины, в том числе, мой отец и Жан, схватили ножи и выстроились в оборонительной позиции на полуюте. Монах-капуцин, служивший обыкновенно мессы на корабле, призвал пассажиров покаяться в грехах перед Господом. Удовлетворив таким образом Бога, пришлось спешно удовлетворить и его творения; желая подбодрить людей и сообщить им побольше мужества, капитан велел выкатить на палубу бочки с вином, которым откупались при пересечении экватора. Все время, что длились эти приготовления, моя мать торопливо одевала меня и Шарля в лучшее наше платье; затем она прицепила мне к поясу длинные четки, которые до того постоянно носила сама. Я шепнула брату: «Если нас возьмут в плен, то хоть, по крайней мере, отделаемся от нее!» Но плена мы избежали; то ли противник наш побоялся затевать рукопашную, не желая нести потери, то ли счел себя недостаточно сильным, но он развернулся и исчез в мгновение ока, доказав тем самым, что отваживается брать на абордаж лишь тех, в чьей слабости уверен, в иных же случаях уклоняется от схватки. Тактика эта, довольно распространенная, применима не только к кораблям.
Мы прибыли на Мартинику в начале августа. По мере приближения к земле я не переставала дивиться тому, что здесь можно жить: издали остров казался одной сплошной горою, рассеченной глубокими пропастями, и только пышная, росшая повсюду зелень радовала глаз. На борт поднялось множество негров; я никогда еще не видывала таких, и они показались мне ужасно черными; у некоторых спины были испещрены рубцами от кнута, что вызвало живейшее сочувствие пассажиров; впрочем, к этому скоро привыкли. Жан Марке, горько плача, распрощался с нами, и «Изабель» взяла курс на Гваделупу, где и бросила якорь два дня спустя. Мы сели в шлюпку, и она доставила нас к причалу городка Бас-Тер.
Ступив на землю после столь долгого плаванья, я ощутила сильнейшее головокружение и упала без чувств перед магазином морской торговой Компании. Меня в полуобмороке провели через город к форту, где мой отец должен был встретиться с губернатором, господином Хоэлем, и поместили в довольно опрятной комнате, где я пролежала несколько дней под присмотром какой-то негритянки, пока мои родители, с помощью их французских слуг, устраивались на жительство в маленьком домике. Привыкнув наконец к твердой земле и излечившись от лихорадки, объяснявшейся, вполне вероятно, тоскою по милому, навсегда потерянному для меня семейству де Виллет, я смогла воссоединиться с моей семьею. Отец мой к тому времени уже покинул Гваделупу. Он собирался обосноваться на другом острове, Мари-Галант, находившемся в нескольких часах плаванья отсюда.
Остров этот, не такой гористый, как соседние, был покрыт девственным лесом, где обитали дикари-караибы и где вполне возможно было выращивать любые культуры. Отец, вместе с Тессероном, и несколько других пассажиров «Изабели» — Мерри Ролль, Жан Фри де Боннетон и Мишель де Жакьер — решили завести здесь плантацию, о чем они договорились еще в Ларошели. Моя мать, братья и я, а также «наемник», доставленный из Франции на другом судне Ильера Жермона, прибыли на Мари-Галант только через несколько недель после того, как мужчины обосновались на острове. Мы увидели довольно роскошное для этих краев жилище, на самом деле, весьма напоминавшее сарай; это был деревянный дом, крытый пальмовыми листьями, очень длинный, но притом разделенный всего на два или три помещения перегородками, не доходившими до потолка, чтобы свободно пропускать воздух. Новые поселенцы и их «наемники», с помощью нескольких рабов, уже взялись за дело: они вскапывали землю вокруг дома, чтобы сажать необходимые для жизни растения, как местные — маниоку, пататы, ямс, бананы, так и французские — морковь, репу, белую свеклу; здесь же посадили табак и индиго, которыми намеревались впоследствии торговать. Дикари, жившие на острове, не оказывали им никакого противодействия.
