Однажды, гуляя у реки, мы с Мари и Филиппом вышли к деревне Сюримо. Название это было мне смутно знакомо: я слышала, как моего отца величали иногда бароном де Сюримо, но не понимала причины, да и не интересовалась ею. Место было весьма живописное — большой дом, слегка напоминавший готический замок и, вероятно, менее сырой, чем Мюрсэ, так как он стоял на холме, довольно высоко над рекою. Правда, само здание выглядело запущенным, а кое-где и разрушенным, но окрестности были прелестны — возделанные моля, густая роща, заливные луга, тщательно распланированные сады и прозрачные журчащие источники.
Мы стояли на мельничной плотине, укрывшись за вязами, окружавшими луговину Мино. На газоне перед готическим порталом играли трое или четверо мальчиков, но мы не стали подходить к ним. Филипп сообщил мне, что это дети одного из наших дядьев, но что «они нам не кузены», и я вполне удовлетворилась этим объяснением. Мы ограничились тем, что швырнули в них несколько мелких камешков, которые, ввиду большого расстояния, не попали в цель, и состроили множество гримас, однако, дети, поглощенные своею беготней, даже не заметили нас; потом мы вернулись в Мюрсэ, пройдя Тушским лесом. Мари заставила меня поклясться, что я сохраню в тайне нашу эскападу, поскольку госпожа де Виллет категорически запрещала детям наведываться в Сюримо и дразнить маленьких Комон д'Адд. Итак, мы явились домой, предовольные собственной дерзостью.
Мари не знала, что строила гримасы своему будущему мужу[8]. Мне же было неведомо, что я увидела наследное владение моего отца, а в нем — сыновей того, кто, воспользовавшись беспутством хозяина, лишил его этого дома, который, кстати, и был единственной и главной целью жизни моей матери, ее «воздушным замком» и предметом затеянного ею судебного процесса.
Перед тем, как продолжить мою историю, я должна сделать отступление и разъяснить причину этой тяжбы, которая стоила бесчисленных несчастий нашему семейству, отняла последние силы у матери и довершила разорение моих родителей, если можно говорить о том, что оно уже не состоялось.
Отец мой, как я писала, всю свою жизнь был отъявленным негодяем, но и дед мой д'Обинье, когда не писал какую-нибудь из своих книг, что так нравятся любителям эпических поэм, или не занимался вспашкою и сбором урожаев на полях, вел себя как истинный разбойник, правда, разбойник самого высокого полета и благородных устремлений; однако, чем бы ни оправдывались его действия, суть оставалась прежней. Он сам где-то пишет, что «никогда ничем не брезговал», и, в самом деле, частенько, оставив занятия поэзией или богословием, рыскал по городам и весям с кинжалом в руке, грабя, насилуя, безжалостно отрезая носы и руки, всегда «алкая добычи» и опустошая кошельки католиков в свою пользу. Из награбленного добра он собрал себе приличное состояние, а выгодная женитьба окончательно упрочила его богатство. Он владел небольшим участком земли в Гинемерских Ландах, унаследованным от своего отца, двумя крепостями, Майезэ и Доньоном, которые построил на Севре с целью собирать дань с проходящих кораблей (их он впоследствии продал, чтобы купить замок Крэ близ Женевы), и, наконец, тремя имениями — Ла Берландьер, Мюрсэ и Сюримо, доставшимися ему после моей бабушки. Дед разделил владения покойной своей жены на три части: Артемиза получила Мюрсэ, Мари — Ла Берландьер, а Констан — Сюримо. Однако мой отец, будучи не в состоянии выплатить долги своей сестре Мари и нескольким соседям, был вынужден объявить себя банкротом и отдать управление замком в руки господину де Комон д'Адд, мужу Мари, который и стал опекуном отцовского имущества от имени всех заимодавцев; в его обязанности входило выплачивать им долг, а отцу — небольшую годовую ренту частями. Вскоре Мари д'Адд умерла; тотчас же господин де Комон повел дела на иной манер, забирая весь доход в пользу двух своих дочерей и ничего более никому не отдавая.
Теперь он жил в свое удовольствие с новою женой и сыновьями от второго брака, самолично тратя доход с имения так, словно был законным его владельцем. В довершение несправедливости, дед мой лишил сына наследства и перед смертью завещал свой замок Крэ одним лишь внучкам де Комон. И, хотя это завещание не имело во Франции законной силы, будучи составлено в Женеве изгнанником, но его блудный сын, то ли из запоздалых угрызений совести, то ли по беспечности характера, не пожелал ничего оспаривать; вот так-то, за пять-шесть лет до моего рождения, отец мой, лишившись имущества, утратил и всякие надежды на него.
Моя мать действовала более последовательно. От нее не так-то легко было отделаться, — я думаю, что унаследовала эту ее черту, как и несколько других. Она решила повести дело вместо моего отца и отвоевать Сюримо. И хотя ей приходилось самой чинить свои жалкие лохмотья и клянчить у соседей миску супа, она по приезде в Ниор первым делом скупила ходившие в городе векселя мужа. Супруги де Виллет помогли ей деньгами на этот случай; бумаги достались матери за полцены. Сделавшись, таким образом, главным кредитором своего супруга и добившись от других права на взимание долгов с него, она потребовала от зятя из Сюримо отчета в делах, а когда тот не смог его представить, затеяла судебный процесс, длившийся три года; в результате на замок Крэ наложили арест и продали, а вырученную сумму передали матери в компенсацию понесенного ущерба. Так ей достался залог, который она рассчитывала обменять на Сюримо; наконец-то она торжествовала над своими недругами. В Париже она разодела во все новое старшего сына Констана, ублажила второго, Шарля, конфетами и вареньями и щедро угостила всех своих друзей в маленьком домике близ Дворца Правосудия, где остановилась по приезде в столицу.
Увы, торжество было недолгим. Дочери господина д'Адд и Мари, которым исполнилось к тому времени пятнадцать и двадцать лет, подали встречный иск; старшая только что вышла замуж за некоего господина Санса де Несмона, который соединял алчный нрав с мошенническими ухватками и, что гораздо важнее, имел кое-какие связи в Магистратуре. Он был племянником председателя Парижского суда и водил дружбу с советником-докладчиком по делу. Бой оказался неравным: за матерью стоял закон, за Санса де Несмоном — судьи. Он, как мог, затягивал процесс и одновременно безжалостно преследовал мою мать оскорблениями и самой низкой клеветою, крича на всех углах, что «кабы не его доброта, он мог бы объявить ее детей незаконными ублюдками, представив свидетелей и доказательства того, что вся ее жизнь была чередою преступлений, обманов, супружеских измен и прочих мерзких деяний».
Бедная женщина не вынесла этого удара и слегла в постель, где сильная лихорадка удерживала ее несколько дней без сил и почти без сознания. Противник воспользовался этим обстоятельством и столь умело подтасовал факты, что добился нового судебного решения, предписывающего госпоже д'Обинье вернуть деньги, вырученные от продажи Крэстского замка, «ошибкою выданные ей на руки». Несчастная уже расплатилась с кредиторами своего мужа, чтобы освободить Сюримо от долгов, а часть денег прожила; у нее едва оставалась треть суммы, которую требовалось вернуть. Санса де Несмон обобрал ее до нитки и, оставив в долгах до конца жизни, буквально выгнал на улицу с двумя детьми: она уже три четверти года не платила домохозяину и много задолжала булочнику; у нее не осталось иного выхода, как продать всю свою мебель и перебраться в монастырь, куда одна знакомая дама из жалости сделала взнос за нее и детей. Девицы де Комон присвоили себе имущество Констана д'Обинье — по недвусмысленному, если и незаконному, приговору суда, а моя мать безвозвратно лишилась своего маленького замка на Севре и надежд, которыми только и жила.
Все эти бури миновали Мюрсэ. Глухие отзвуки судебной битвы достигали замка лишь через письма, которые мать присылала супругам де Виллет и из которых, даже если бы мне их прочитали, я не поняла бы ровно ничего.
Мои дни мирно протекали среди сказок про Ослиную Кожу или фею Мелюзину, коими меня развлекала няня де Лиль, и Священным Писанием вкупе со всеобщей историей, — ими занималась со мною тетушка. Я любила чтение, но в Мюрсэ держали только благочестивые книги; что ж, я постоянно штудировала их и умела во время и к месту блеснуть нужной цитатою. Кузены поздравляли меня с успехами, а дядюшка имел слабость приписывать мне ум, несвойственный моему малому возрасту.
