Этот кабинет, называемый также кабинетом Совета Министров, считался при Дворе святынею из святынь; мне еще ни разу не довелось бывать в нем. То, что Король желал меня видеть и прилюдно посылал за мною для приватной беседы, явилось для всех полной неожиданностью. Я не сомневалась, что этот второй знак милости, два месяца спустя после знаменитых слов «госпожа де Ментенон», уже наделавших много шуму, через час станет известен всему Двору, а через неделю — всему Королевству.

Итак, я вошла, под завистливый шепот придворных, в узкую, затянутую алым бархатом комнату, где в ту пору было всего два окна. Король с отсутствующим видом сидел за большим столом Совета. Он не встал при моем появлении, хотя прежде никогда не упускал случая выказать мне свою галантность. Я увидела, что глаза его красны; он держал в руке бумаги, которые молча протянул мне. Взяв их, я увидела, что это письмо. «Прочтите», сурово промолвил он.

Это было письмо господина Боссюэ. «Мои слова заставили госпожу де Монтеспан пролить много слез, — писал епископ, — и, разумеется, Сир, нет более справедливого повода для скорби, нежели сознание, что любовь, предназначенная Богу, отдана одному из его созданий. И, однако, Сир, нужно посвятить свое сердце Господу или же утратить надежду на спасение». Все послание было написано в том же духе, возвышенно-благородном и, одновременно, человечном: Боссюэ давал понять, что ему известна страстная любовь Короля к своей избраннице: «Господь да завершит начатое вами благое дело и позволит вам убедиться, что все пролитые слезы, все душевные бури и тяжкие усилия встать на путь истинный не останутся втуне!» Это упоминание о слезах Короля и его покрасневшие глаза, которых он не стыдился передо мною, вызвали у меня некоторое раздражение; я не смогла скрыть его от монарха, легко читавшего в человеческих душах.

— Должен ли я так понимать, что вы одобряете не все, что пишет мне господин Боссюэ? — спросил он.

Я порадовалась тому, что Король обманулся насчет причины, вызвавшей мою неприязнь; мне трудно было признаться даже себе, что мною руководит обыкновенная ревность, — не хватало еще обнаружить это чувство перед другими!

— Я слишком ничтожна, чтобы одобрять или осуждать слово Церкви, — сказала я ему.

Однако, этого Королю было мало; он требовал более подробного ответа; объявив мне, что госпожа де Монтеспан дословно передала ему наш с нею разговор, он, тем не менее, желал услышать мое мнение от меня самой, Я сказала, что христианин не должен уклоняться от повиновения, и что госпожа де Монтеспан наверняка примирится с Церковью. Я увидела, что Король и сам верит в это и что его решение уже принято, но ему приятно было говорить о своей возлюбленной с женщиною, которую он считал самым искренним ее другом.

В течение часа он пел дифирамбы «прекрасной госпоже», сказав достаточно, чтобы убедить меня в том, что картина Пуссена «Слепорожденный», висевшая у него в кабинете, изображает его самого: «Она так добра! Вы сами видели слезы у ней на глазах при виде любого трогательного зрелища! И она так привязана ко мне, что, право, не знаю, удастся ли ей перенести разлуку, к коей нас принуждают, Умоляю вас, мадам, не покидать ее в уединении и окружить самыми нежными заботами. Прошу вас об этом из любви к ней… или из любви ко мне!»

Эти последние слова прозвучали так удачно и кстати, что искупили все остальное; из любви к нему я обещала отвезти госпожу де Монтеспан в Ментенон на следующий день после Пасхи; затем я должна была проводить ее в Кланьи и присоединиться к ней там после трехмесячного пребывания с маленьким герцогом на Барежских водах.

14 числа госпожа де Монтеспан присутствовала на Пасхальной службе; Двор уже был поставлен в известность о решении любовников разлучиться, которое доставило им столько мук. На следующий день мы с нею уехали.

В Ментеноне было чудесно, госпожа де Монтеспан пришла в восхищение; я и сама порадовалась бы приезду сюда, если бы не ее крайняя ажитация, с которой я ничего не могла поделать: она непрерывно капризничала, целыми днями писала письма, которые вечером рвала, бродила ночами по саду, изводила себя питьем уксуса и ревнивыми мыслями. «У мадемуазель де Людр лишаи по всему телу из-за отравления, которое она перенесла в детстве. Недурно бы сообщить об этом Королю», — сказала она мне однажды, когда мы с нею гуляли у реки. «Он сам увидит их, — успокоила я ее, — и будет судить о ней по своему разумению».

В конце месяца я приехала вместе с госпожою де Монтеспан в замок Кланьи, где работы быстро близились к завершению; фаворитка задумала строительство с таким размахом, что, глядя, как она носится туда-сюда по стройке, я живо представила себе Дидону при основании Карфагена[60]. Воистину, это был дворец для королевы; недаром же Король сказал мне, что ничего не пожалеет, лишь бы смягчить своей возлюбленной горечь ссылки; уже готовы были полукруглый парадный двор, вымощенная мрамором оранжерея, просторная галерея с фресками на темы странствий Энея[61], целая роща апельсиновых деревец в кадках, скрытых за цветущими туберозами, жасмином и гвоздиками, игрушечная ферма с самыми нежными голубками, самыми упитанными свиньями, самыми тучными коровами, самыми кудрявыми барашками и самыми очаровательными гусятами, каких только удалось сыскать. Судя по придворным сплетням, строительство это уже поглотило около трех миллионов ливров, что равнялось четвертой части годовых расходов на королевский флот; правда что никогда еще свет не видывал столь дивно оснащенного корабля, как маркиза той весною, когда она озирала свои владения с вершины башни, блистая золотыми и серебряными парусами юбок и белоснежными, надутыми ветром, кружевными чепцами.

Я было сделала ей комплимент, но она, видимо, решила расстаться со мною в ссоре, ибо за эти два дня, проведенные нами в замке, третировала меня, как могла, ясно показав, что за жизнь ждет меня здесь осенью.

В таком-то язвительном настроении я и оставила маркизу, без особых сожалений поручив ее заботам маленького графа Вексенского, Мадемуазель де Нант и Мадемуазель де Тур и заранее радуясь тому, что проведу целых три месяца наедине с герцогом дю Меном.

Когда я появилась в Версале, чтобы забрать ребенка, Король, через несколько дней уезжавший в армию, призвал меня к себе — якобы желая дать рекомендации по поводу своего сына. На самом же деле, как мне показалось, он хотел узнать из моих уст новости о своей возлюбленной, так как слышал о ней только от господина Боссюэ, который ежедневно докладывал ему об успехах маркизы на поприще благочестия, надеясь возможно скорее образумить этим и самого монарха. Я решила не разрушать сей хрупкий воздушный замок и отчиталась перед Королем в том же духе, что епископ. Он явно огорчился, но не посетовал на меня за мой рассказ.

Он просил писать ему из Барежа и, на мое замечание, что я не осмелюсь сделать это первой, обещал для начала прислать мне письмо, боясь, как он пошутил, что я совсем забуду его в обществе единственного мужчины на свете, сумевшего завоевать мое сердце, — он имел в виду маленького принца. Заодно он согласился выполнить просьбу, с которой я обратилась к нему несколькими месяцами раньше, а именно, вернуть ко Двору мою подругу д'Эдикур. И, наконец, он надолго задержал мою руку в своей, доказав этим, что если и жертвует мною в угоду своей любовнице, то все же я не вовсе ему безразлична. По крайней мере, именно так я расценила этот жест, который согревал мне сердце в течение всего моего путешествия.

Я покинула Париж 28 апреля и прибыла в Бареж лишь 20 июня, после череды довольно забавных дорожных происшествий.

Мы выехали в двух каретах, большой компанией: я взяла с собою трех слуг для герцога дю Мена и двух, в том числе Нанон, для себя самой; кроме того, нас сопровождали врач, учитель и священник; все эти люди никогда не покидали Парижа и с самого Этампа начали пугаться необъятных просторов королевства. Сама же я — вероятно, в силу детских моих приключений, — страстно люблю путешествия; даже теперь, перешагнув восьмидесятилетний рубеж, я сожалею лишь об одном — что мало ездила по свету; мне грустно думать, что я больше не увижу Америки, никогда не узнаю Константинополя. Сия охота к странствиям унаследована мною, конечно, от отца, даром что я куда лучше его подготовлена к самому великому из всех путешествий…