Беременность ли была тому причиною или что-то иное? Внезапно она ополчилась на меня так жестоко, как никогда прежде. Для начала она прогнала, без всяких на то оснований, племянницу господина Скаррона, мадемуазель де Ла Артелуар, которую я вызволила из крайней нищеты, пристроив к ней горничной; старшую сестру этой девушки я взяла к себе в качестве компаньонки. Далее госпожа де Монтеспан взялась преследовать моего кузена Филиппа де Виллета и, придравшись к тому, что он гугенот, запретила военному министру продвигать его по службе. Все эти гадости делались без всяких объяснений, с одной лишь целью досадить мне.
Затем она начала требовать от меня услуг, которые я никак не должна была ей оказывать. То она велела мне причесать ее, то подложить дров в камин, то застегнуть ей платье; иногда она будила меня в два часа ночи с приказом почитать ей на сон грядущий, подшить юбку или сбить гоголь-моголь; у нее было вполне достаточно служанок для такой работы, но она объясняла, что никто не умеет услужить ей лучше меня, и произносила это слово «услужить» с таким наслаждением, будто долго смаковала и обсасывала его во рту, прежде чем выпустить наружу.
Я от природы довольно любезна и много раз оказывала той же госпоже де Моншеврейль куда более важную помощь и делала гораздо более неприятную работу, однако в данном случае очень хорошо видела, чего добивается маркиза: положение мое при Дворе было столь неопределенно, что несколько месяцев такой муштры превратили бы меня в горничную или еще того хуже.
Вот когда я вспомнила мудрые слова моего любимого маленького принца, сказанные несколько недель тому назад. Мы ехали тогда из Сен-Жермена в Версаль; принц велел кучеру пустить лошадей в галоп, а я полушутя сказала, что карета наша рискует опрокинуться. «Это невозможно. Господь не допускает опрокидываться каретам принцев!» — высокомерно заявил мне этот пятилетний человечек. Я со смехом заметила, что, на мой взгляд, он слишком гордится своим рангом, тогда как Король, его отец, более прост в манерах и не так заносчив. «Это потому, — ответил он мне неожиданно серьезно, — что Король, мой отец, уверен в своем положении, я же, как вы знаете, имею особые причины сомневаться в своем собственном и, значит, должен требовать большего к себе почтения», Я находилась теперь именно в таком шатком положении, как мой «любимчик», и должна была заставить уважать себя тем более, что на первый взгляд ничем не отличалась от горничных маркизы. Я ответила на ее оскорбления тем, что стала испрашивать распоряжений по поводу детей только у Короля, тем самым подчеркивая, что готова повиноваться отцу моих воспитанников, но не матери.
Этим я маркизу не обескуражила. Однажды, когда у нее сидели герцогиня де Ришелье и еще несколько дам, моих давних знакомых — госпожа де Вивонн, госпожа де Фьеск и госпожа де Сен-Жеран, — она поочередно приказала мне подать ей веер, гребень, платок, приговаривая всякий раз, как одна из служанок бежала за просимым: «Оставьте, госпожа Скаррон услужит мне лучше вас!» Подруги мои конфузились за меня, я же сама все исполняла с любезной улыбкою, твердо решив сыграть эту сцену на свой лад. И когда наконец маркиза послала меня за баночкой румян, которыми скрывала бледность и одутловатость лица, всегда сопровождавшие ее беременности, я с нарочитым усердием исполнила приказ, но внезапно выронила баночку прямо посреди комнаты. Она разбилась вдребезги, и румяна погибли безвозвратно. «Как вы неуклюжи! — яростно вскричала маркиза. — Такие румяна мне теперь приготовят только через несколько дней!» — «Это правда, я очень неуклюжа, — возразила я, — но ведь меня пригласили сюда вовсе не для того, чтобы подносить притирания или подшивать платья. Это не моя обязанность, так что прошу извинить, ежели не угодила!»
Госпожа де Вивонн, обожавшая, когда ее золовку ставили на место, втихомолку посмеивалась. Я же хорошо понимала, что дерзость эта может обойтись мне дорого, но чаша моего терпения переполнилась, и я должна была хоть так отвести душу. «Прекрасная госпожа», которой пришлось в течение трех дней казать нам бледно-желтое опухшее лицо, прекрасно усвоила этот урок и не скоро взялась за старое.
Правду говоря, я думаю, что причина, по которой госпожа де Монтеспан то публично унижала меня, то превозносила до небес, крылась в особого рода ревности. Разумеется, она не видела во мне соперницу и уж, тем более, возможную любовницу Короля, но ее раздражало его дружеское отношение ко мне; она не понимала, что именно скандалы и капризы, которыми она изводила своего возлюбленного, толкали его ко мне.
Когда Король приходил к ней, она с удовольствием заставляла его ждать в передней; мои обязанности воспитательницы часто приводили туда же и меня… Король любил женщин и в те времена охотно признавался, что радости любви ему дороже всего на свете; как бы фаворитка ни третировала меня, я все-таки была женщиной и даже, если верить галантным кавалерам Марэ, не самой безобразной представительницей своего пола. Конечно, я была старше госпожи де Монтеспан на шесть лет, но, поскольку мне не привелось родить девятерых детей, я, в мои тридцать восемь лет, сохранила более тонкую талию и более свежий цвет лица, чем она в свои тридцать два; отличаясь притом мягким веселым нравом и прирожденной любезностью, я имела, вероятно, все необходимое — кроме разве знатного происхождения, — чтобы произвести подкоп под ту блестящую, завидную твердыню, какою была госпожа де Монтеспан.
По крайней мере, знаю одно — Королю очень нравилось беседовать со мною — сперва, как я уже сказала, в передней фаворитки, затем в комнатах его детей, где он теперь проводил довольно много времени, и наконец в любом месте, где он мог встретить меня, вплоть до гостиной его «прекрасной госпожи».
Вначале разговоры наши касались маленьких принцев, — он нежно любил их, часто сажал к себе на колени, давал ласковые прозвища; так, герцог дю Мен был его «любимчиком» (как и моим), Мадемуазель де Нант, хорошенькая, как ангел, — «котеночком» или «куколкой», малютка Мари-Анна, родившаяся летом того года и позже получившая титул Мадемуазель де Тур, — «мордашкой». Он очень интересовался воспитанием детей и заботился о нем тем более, что сам в детстве сильно страдал от заброшенности.
Он охотно делился со мною воспоминаниями своих первых детских лет: о том, как их с братом оставляли на самых последних служанок, состоявших при камеристках Королевы-матери; как в пятилетнем возрасте он, по недосмотру охраны, чуть не утонул в Сен-Жерменском пруду; как он и его брат таскали у слуг кусочки омлета, который те готовили для себя, и, прячась по углам, съедали их, чтобы не умереть с голоду; как его укладывали спать на простыни с такими огромными дырами, что он свободно просовывал в них голову и изображал марионетку; как его годами одевали в одни и те же ночные рубашки и халаты, которые под конец даже не прикрывали колен; при этом у него не было никаких учителей — историю ему читал один из лакеев, — и никаких товарищей для игр, кроме маленькой дочки одной из служанок; он звал эту девочку «королева Мари» и покорно исполнял все ее повеления — возил в тележке, приветствовал низкими поклонами, угощал смородиной и малиной, добытыми в кустах, с риском разорвать камзол. При этих рассказах он воодушевлялся, и лицо его на миг утрачивало свойственное ему надменное выражение; в такие минуты я видела перед собою совсем иного человека, нежели на людях; однако, стоило кому-то войти или ему самому появиться среди придворных, как он мгновенно, словно опытный актер, надевал на себя маску самодержца. Перед своими подданными он был королем, со мною же становился обыкновенным человеком и доверчиво, безоглядно отдавался радостям дружбы.
Пока я играла с графом Вексенским или учила читать герцога дю Мена, он брал гитару и услаждал наш слух какой-нибудь мелодичной песенкой. Музыку он любил страстно, играл на гитаре лучше любого музыканта и мог исполнить на ней любой мотив; особенно ему нравилось аранжировать оперы Люлли и петь арии из них под собственный аккомпанемент. Поскольку все эти оперы восхваляли героическую жизнь монарха, было странно слушать, как он поет дифирамбы себе самому, и госпожа де Монтеспан не упускала случая высмеять Короля, едва он выходил за дверь; он же не видел в этом ничего необычного и частенько пел мне арии, подобные этой:
