Но более всего смутил меня другой, совсем уж нежданный визит. Это случилось в начале осени, уже смеркалось; я сидела у камина в детской, держа на коленях Луи-Огюста и рассказывая ему сказку «Ослиная кожа»[45]; одной рукой я придерживала малышку д'Эдикур, которая сидела на подлокотнике моего кресла, также слушая меня, а ногой слегка покачивала люльку с младшим ребенком, хныкавшим оттого, что у него резались зубки. К детям королев приставляют специальных «качальниц», которые убаюкивают их и меняют пеленки, но бастардам королей таковых не полагается.
Внезапно в комнату без доклада вошел дворянин в охотничьем костюме; черты его лица тонули в полумраке. Я было попыталась вскочить и спрятать от него детей, но их было слишком много; впрочем, не успела я встать, как услышала и узнала голос, донесшийся из темноты: «Не пугайтесь, мадам, и не тревожьте детей. Я и сам охотно послушаю конец вашей сказки».
Наверное, даже Моисей, услышавший глас Божий из Неопалимой Купины, не был так потрясен, как я в тот миг; само появление Бога-Отца вряд ли удивило бы меня больше: все знают, что Господь хоть изредка да является святым и даже простым людям, но невозможно было вообразить, что Король способен покинуть свой дворец и отправиться в Вожирар вот так неожиданно, без предупреждения и без свиты. Я едва совладала с голосом и кое-как закончила сказку; боюсь, что в смятении моем я женила Прекрасного Принца на фее Карабос. Однако дети спокойно выслушали меня, и Король также не выказал неудовольствия. Он сказал, что решил взглянуть своими глазами, как я устроилась на новом месте и удобно ли мне здесь жить. Я горячо похвалила господина де Лувуа за помощь, которую тот оказывал мне и детям.
Затем я хотела приказать, чтобы принесли свечи, но Король не позволил мне этого, и мы продолжали беседовать при тусклом свете камина. Оба маленьких принца заснули, а Луиза д'Эдикур, вероятно, почувствовав всю необычность момента, сидела так смирно, словно фея из моей сказки обратила ее в соляной столб. Король рассказал, что охотился на лугах Шатийона, как вдруг ему пришло в голову доскакать до Вожирара и навестить меня, оставив свиту у ворот. Наконец, он встал, не позволив мне ни подняться, чтобы проводить его, ни даже сделать положенный реверанс.
— Сударыня, вы и дети составляете такую прелестную группу, что мне было бы совестно потревожить вас.
Визит Короля так взволновал меня, что после его ухода я еще целый час сидела в темноте и, вероятно, просидела бы дольше, если бы малышка д'Эдикур не вышла из своего почтительного столбняка, дернув меня за рукав и попросив есть. Спустя несколько дней я писала брату, которого господин де Лувуа назначил губернатором небольшого голландского городка Амсфорта, и, не в силах сдержать свои чувства, выразила их в словах: «Приятно служить герою, особенно, герою, которого мы видим вблизи».
В Вожираре жизнь моя текла по-прежнему замкнуто. Я не сносилась ни с кем из своих знакомых, видела только господина де Лувуа и писала одному лишь брату. В этом роскошном, укрытом от чужих взоров доме можно было заскучать, но меня каждый день ждало множество дел. И, если бы не болезнь моего «любимчика», я почитала бы себя совершенно счастливою: у меня были книги, деревья и дети — вполне достаточно, чтобы возблагодарить Господа за все его творения и воспеть их радостным гимном.
Не проникся ли и Король этим духом безмятежности, царившим в здешних местах, и покоем, царившим в моей душе? Он все чаще охотился на Шатийонских лугах и нанес мне за истекшие месяцы три или четыре визита.
Он играл с детьми, беседовал на самые обычные темы — о погоде, охоте, строительстве своих дворцов, — и исчезал на полуслове, так же внезапно, как появлялся. На мои просьбы он поначалу отвечал простым «я подумаю» или «это возможно», но чем дальше, тем двусмысленнее становились его слова. Однажды, когда я нежно гладила пылающий лоб моего маленького заболевшего принца, он обронил: «Как приятно быть любимым вами!»; это прозвучало почти оскорбительно. В другой раз он спросил, какую пьесу я предпочитаю, и на мой ответ: «Беренику» Расина серьезно заметил: «Значит, мне придется ревновать к Титу»[46], — и быстро вышел из комнаты.
Эти странности озадачивали меня; я уже была достаточно опытна и могла бы предположить, что имею дело с робким влюбленным, если бы передо мною не стоял король Франции, более того, король, по уши влюбленный в свою прекрасную, блестящую избранницу. Его нрав и то, что я знала о его чувствах от госпожи де Монтеспан, приводили меня в заблуждение относительно его намерений; я приписала оригинальность этих визитов особенностям характера или неумению делать комплименты дамам. Словом, я попыталась успокоить себя мыслью, что Король скорее изображает галантность, нежели питает действительно галантные замыслы.
20 марта 1673 года он выказал свое удовлетворение моими услугами еще более учтивым, хотя и весьма обязывающим меня способом: просматривая список пенсий и увидев, что против моего имени вот уже двенадцать лет стоит цифра 2000 ливров, он вычеркнул слово «ливры» и вписал «экю»[47]. Затем передал мне через господина де Лувуа пожелание, чтобы я сопровождала госпожу де Монтеспан к месту расположения армии, куда она ехала вместе с ним этой весною[48]. Фаворитка снова была беременна и хотела отдать мне ребенка сразу же после родов, как и было заведено ранее.
Эта последняя беременность скрывалась не столь тщательно, как предыдущие; при Дворе уже пошли слухи о том, что у Короля и фаворитки родилось несколько детей, и все эти принцы вскоре будут официально признаны. Не будучи знакома с законами, я, тем не менее, затруднялась понять, как это возможно, — ведь при подобных процедурах полагалось назвать хотя бы мать, а в данном случае оглашение дало бы маркизу де Монтеспану все отцовские права на детей. Однако, министры, более меня поднаторевшие в таких интригах, видимо, были уверены в успехе, так как господин де Лувуа разрешил мне повидаться с друзьями перед отъездом из Парижа в крепость Турне, где меня ожидали Король и его любовница.
И вот, в один прекрасный вечер, я объявилась в доме у Куланжей, в кругу знакомых, которых не видела уже около года; аббат Тестю решил, что я свалилась с луны и чуть не умер от изумления; госпожа де Севинье воздержалась от вопросов и только дипломатично заметила, что, судя по моему виду, я провела это время в обществе знатных особ; все согласились с нею, наперебой восклицая, что я необычайно похорошела, роскошно одета и выгляжу очень мило.
1 мая я отбыла к месту расположения армии в большой компании дам: на сей раз Король пожелал собрать вокруг себя весь свой «сераль»; Королева, мадемуазель де Лавальер, госпожа де Монтеспан и их свита расселись по возкам и каретам и с грохотом покатили по дорогам Фландрии. Госпожа де Монтеспан, ехавшая вместе с Королем, внушала мне искреннюю жалость: она была на последнем месяце и ужасно страдала от неудобств путешествия; всадники, скакавшие по бокам экипажа, поднимали тучи пыли, которая летела в окна: Король любил свежий воздух и опускал все стекла, не позволяя даже зашторивать их; фаворитка задыхалась и едва не теряла сознание, но упасть в обморок перед Королем значило навеки опозорить себя в его глазах. Ночевали мы обычно на скверных постоялых дворах, иногда прямо на соломе, поужинав, после двенадцатичасовой дороги, какой-нибудь жиденькой похлебкою или одним яйцом на двоих.
Багаж и съестные припасы отставали от нашего поезда, ибо Король всегда путешествовал чрезвычайно скоро, на перекладных, но жаловаться на эту спешку и на лишения было неприлично; нам случалось обедать прямо в каретах, а дамам приходилось терпеть самую неотложную нужду до потери сознания. Беременность госпожи де Монтеспан причиняла ей еще больше мучений, нежели окружающим, но она могла поверить их лишь мне одной. Что же до Короля, то он не задумывался остановить карету и выйти, если ему было нужно. Так уж устроены властители, — они заботятся только о себе, не допуская и мысли, что у их подданных могут быть те же надобности или неудобства; словом сказать, любовницам Короля приходилось немало терпеть от их повелителя.
