Литмир - Электронная Библиотека

Миоссенс появился три дня спустя; я решилась встретить его ледяным взором неподкупного судьи, и тут случилось то, что любая более опытная женщина сразу предсказала бы мне, — я обнаружила в нем бездну ума, начитанности, чувства, веселости и даже (в таких случаях видишь все, что хочется увидеть!) чуточку благочестия; последнее совершенно успокоило меня в отношении его намерений. Только простушка могла приписать маршалу сию добродетель: он всегда вел себя, как записной безбожник. И, наконец, мысли его показались мне острыми и глубокими, речи — искренними и благородно простыми, а любовь к войне и всему, с нею связанному, убедила меня, что его ратные доблести не уступают гражданским. Уверившись таким образом в достоинствах маршала, я сказала себе, что новое удовольствие, которое доставляет мне его общество, зиждется только на уважении к нему и никоим образом — как я боялась ранее, — не похоже на сердечную склонность.

Заручившись этим прекрасным доводом, я отказалась от борьбы и на несколько пядей глубже погрузилась в пучину страсти. Не знаю, впрямь ли неисповедимы пути Господни, но Дьявол весьма искусно скрывает свои дороги от взоров грешника… Прошло несколько месяцев прежде, чем мне открылась собственная опрометчивость и истинная суть овладевших мною чувств, но было уже слишком поздно, чтобы думать о сопротивлении. И тогда я поняла, что единственный выход — скрыть то, что я испытывала.

Не думаю, что мне это удалось; несомненно, маршал д'Альбре, столь опытный в любовных делах, заметил и понял раньше и лучше меня самой мои нежные чувства. Поначалу он притворялся, будто ничего не видит, ограничиваясь тем, что предпочитал мое общество всякому другому и делал сдержанные комплименты моим туалетам.

Мере и Скаррон сформировали мой ум, но рядом со мною не было опытной женщины, которая могла бы преподать мне искусство наряжаться, и я одевалась, как бог на душу положит, — ведь мне приходилось жить в окружении одних мужчин. Миоссенс, проводивший свои дни среди светских дам, знал гораздо лучше меня все каноны моды, предписывающие длину юбки, цвет лент, выбор духов; желая помочь мне при покупках, он отрядил со мною Ренси, — тот истово заботился о своей внешности и, как записная кокетка, знал все модные лавки Парижа и Сен-Жермена. Я не осмелилась перечить маршалу и послушно следовала его советам.

Прикрыв лицо черной бархатной маскою, как было принято в те времена, чтобы предохранить кожу от загара и не быть узнанною, я в сопровождении Ренси наведалась к Гийери, на улицу Таблеттери, чтобы купить настоящую «Кордобскую воду» и духи из Ниццы; в «Золотое Руно» — за миндальным тестом для рук; в «Великий Монарх» на улице Дофины, где приобрела беличью муфту; за этим последовали кружева от Пердрижона, атлас от Готье, испанские перчатки; я побывала у Шампаня, у Рено, в «Прелестных мушках», в «Золотой Туфельке», конвоируемая все тем же Ренси, который шествовал за мною по пятам, широко расставляя ноги в пышных кружевных оборках ниже колен, спадавших на крошечные башмачки, и весьма похожий на мохноногого голубя. По прошествии нескольких недель меня настолько захватила лихорадка кокетства, что с тех пор я всегда снисходительно отношусь к безумствам, на которые идут любительницы нарядов, и девочки и молодые женщины. У разумной особы это увлечение длится недолго, но чтобы с ним покончить, надобно сперва насладиться им сполна. Если вдуматься, сия философия приложима и ко всем другим человеческим страстям.

Теперь, когда к вечеру наши развеселые гости покидали улицу Нев-Сен-Луи, я уже не плакала. У меня было занятие поважнее: я проворно раздевалась перед господином Скарроном, котором в последнее время было не до обычных требований, — новый приступ болезни совершенно парализовал его руки, и все тело пронизывала жестокая колющая боль; затем я убегала к себе в спальню, желая поскорее избавиться от похотливых взглядов супруга, и запиралась там: оставшись одна, я снова натягивала корсет и нижние юбки, а поверх них одно из новых муаровых платьев, прилепляла к губам и на лоб мушки — «страстные», «кокетливые», «галантные», закручивала волосы на папильотки и целыми часами сидела перед зеркалом, любуясь собою. Я репетировала улыбки, упражнялась во взглядах. Однажды мне вздумалось даже накапать лимонного соку в глаза, чтобы они блестели ярче. Уж не знаю, лимон ли помог или что другое, но они и впрямь засияли, как звезды, и это было подмечено всеми нашими гостями.

Когда любишь, становишься добрее к целому свету, и окружающие, даже если они не пользуются взаимностью, начинают смотреть на тебя другими глазами, словно впервые увидели. В короткое время я приобрела, выражаясь языком того времени, множество «пленников», «страждущих» и «умирающих». Мои глаза, мои прелести ранили в Марэ куда больше мужчин, чем во всех военных кампаниях Фландрии.

Первой жертвою моих прелестей пал Барийон, назначенный впоследствии послом в Англии. Он изливал свои страдания в записках, которые совал в карманы моего передника. Я же в ответ доказывала ему, что лучше быть добрым другом, нежели отвергнутым воздыхателем, и напрасно он хочет сменить первое на второе, однако, он ничего не желал слушать. Стоило нам остаться наедине, как он осыпал меня жалобами и упреками и, в доказательство своей неодолимой страсти, принимался биться головою об стену, я во время заметила, что при этом он выбирает такие места, где за драпировкою прячется либо открытая дверь, либо растворенное окно, и это успокоило меня относительно глубины его безумия и пылкости чувств.

Одновременно с ним в меня влюбился Ла Менардьер. Он сообщал мне о своей страсти посредством букетов, искусно составленных по всем канонам языка цветов, которым этот сомнительный врач и сомнительный поэт, завсегдатай салонов «жеманников», владел, как ему мнилось, лучше всех на свете. У него и впрямь было больше шансов, что его поймут на этом языке, нежели на языке порядочных людей, совершенно ему чуждом. Однажды он написал, что ждет меня в гостиной, «как вкопанный», в ожидании того мига, когда я приму его в моем алькове. Я не преминула показать это бессовестное послание господину Скаррону, который пришел в ярость — но не столько от нежных чувств моего поклонника, сколько от его вульгарного стиля. «Как вкопанный», подумать только, «как вкопанный»! Этот болван выражается, как истинная деревенщина. Ему следовало бы знать, что «вкопанной» бывает морковь, а не любовь!»

За Ла Менардьером последовал Гийераг, бывший послом в Константинополе; перепробовав всех женщин на свете — ибо в любви он отнюдь не отличался постоянством, — он добрался и до меня, изображая, то ли искренно, то ли притворно, великую страсть. Восторги, отчаяние, ревность, упреки — все это он обрушил на меня, притом, столь вдохновенно, что наблюдать за ним было истинное удовольствие. Позже Гийераг подружился с Жаном Расином. Его письма, лучшие из тех, что я читала в этом роде, были в высшей степени поэтичны и бесконечно развлекали меня: в них уже тогда звучали нотки благородной скорби, которая, десять лет спустя, отметила его «Письма португальской монахини»; Гийераг опубликовал их анонимно, не желая выступать автором.

Следующим стал Беврон, хотя, может быть, это случилось и одновременно с Гийерагом: у галантных кавалеров Марэ было модно преследовать сообща одну и ту же «дичь», получая каждый свою долю, если удавалось ее загнать. Франсуа д'Аркур, маркиз де Беврон, позже наместник Нормандии, был самым молодым и знатным из моих тогдашних «умирающих»; кроме того, он мог похвастаться статной фигурою, черными глазами и темными, очень густыми и длинными волосами, и, хотя он не блистал красноречием, но умом Бог его не обидел. Однажды, очутившись со мною наедине, он сказал: «Мадам, мои взгляды и забота о вас уже довольно ясно говорят о моих чувствах, но, поскольку надобно, чтобы вы когда-нибудь ответили на мою страсть, к должен открыть ее вам; полюбите вы меня или нет, я твердо решил посвятить вам всю мою жизнь». Он и в самом деле долго томился по мне, а, впрочем, вел себя кротко и прилично, и, в конце концов, сделался моим преданным другом; я никогда не забывала его в дальнейшем и воспользовалась моим возвышением, чтобы облагодетельствовать его семью: так, мне удалось назначить его сестру, госпожу д'Арпажон, фрейлиною дофины.

22
{"b":"179278","o":1}