Король пустил в продажу все свои драгоценности, надеясь, что иностранцы хоть что-нибудь заплатят за них; отослал всю оставшуюся серебряную посуду на Монетный двор и призвал других следовать его примеру; кроме Буффле и меня, отдавшей в переплавку посуды на 14 000 франков, никто с этим не спешил, однако, на вырученные деньги и двадцать миллионов золотом, нежданно доставленных нашим флотом из Мексики, мы смогли закупить зерно за границей, накормить народ и, таким образом, спастись от мора. Господин Демаре, со своей стороны, всеми силами старался восстановить кредитоспособность государства; даже сам Король снизошел до того, что устроил в Марли пышный прием в честь богатого финансиста Самюэля Бернара: нам уже не на что было содержать войска. Господин Бернар, рассыпаясь в любезностях, заплатил требуемую сумму, после чего объявил себя банкротом.

— Господин маршал, — сказал Король герцогу де Виллару, который вернулся в армию, — я желаю вам удачи; если же она изменит вам, то я, самый старый французский солдат, попрошу вас о чести сражаться под вашим командованием и погибнуть на поле боя.

В другой раз он объявил на Совете:

— Я готов идти во главе моих дворян защищать остатки королевства и сражаться за каждый город, за каждую речушку; а дальше пусть будет, что будет.

Не желая отставать, я заверила Короля, что отныне столь же твердо привержена войне, как ранее миру, и не покину его, где бы мы ни оказались, на другом берегу Луары или среди Пиренейских гор. «Хорошо еще, — добавила я с улыбкою, — что я, в моем возрасте, уже не так люблю путешествия!»

Величие и твердая решимость Короля, неподвластные даже разгрому, голоду и бунтам, произвели впечатление на всех; едва лишь условия, выдвинутые врагом, стали известны народу, как отовсюду раздались крики возмущения и призывы отомстить: французы, то ли вспомнив о чести нации, то ли подгоняемые голодом, толпами повалили вступать в армию. «Чтобы накормить полки, идущие в бой, я заставляю поститься тех, кто остается в арьергарде, — писал мне Виллар. — В таких случаях я сам обхожу солдат, уговариваю их потерпеть и радуюсь, слыша в ответ: «Господин маршал прав, ради победы можно и попоститься».

К концу года нам удалось укрепить армию, и она сразилась при Мальплаке с принцем Евгением и Мальборо; хотя неприятель имел превосходство в инфантерии и пушках, он потерял вдвое больше убитыми, чем наши полки, которые ушли с поля битвы в боевом порядке, с развернутыми знаменами, превратив свое полупоражение в истинную викторию. Нация воспрянула; казалось, Франция уже спасена.

И тогда Бог нанес Королю третий удар.

Сперва заболел сам монарх; одно время мы даже опасались за его жизнь. Близившийся разгром, переутомление, а также, по словам господина Фагона, обильная пища привели к появлению нового абсцесса; Короля мучил сильнейший жар, я не на шутку перепугалась. Король очень удивился, когда я поделилась с ним моими опасениями: что станется со страною, если он умрет? «Мадам, такое место, как мое, никогда не бывает вакантным, — сказал он. — Всегда найдется родственник, который займет его».

Он весьма гордился тем, что имеет самую многочисленную семью среди всех государей Европы; когда, в некоторые вечера, она собиралась в его кабинете, зрелище было и впрямь удивительное: сам Король, Монсеньор — его сын, герцог Бургундский его внук, и юный герцог Бретонский — его правнук, в ту пору четырехлетний мальчик. Живописцы неустанно запечатлевали на полотне этот поразительный род, вызывавший всеобщее восхищение. Наследование казалось тем более надежным, что кроме герцога Бургундского и короля Испании, монарх имел еще одного внука в лице герцога Беррийского, а кроме маленького герцога Бретонского — еще одного правнука, герцога Анжуйского, только что рожденного на свет моей милой принцессою. Всего же в королевской семье насчитывалось тридцать принцев и принцесс крови.

И Господь поразил Короля, лишив его этой последней гордости, последнего утешения.

Утром 9 апреля 1711 года дофин собирался на волчью охоту, как вдруг почувствовал такую слабость, что упал со стула. Король, вернувшись из Марли и узнав эту новость, решил тотчас ехать в Медон и находиться рядом с сыном, какова бы ни была эта болезнь. Я отправилась вместе с ним.

Король виделся с дофином по утрам и вечером, а иногда еще и днем; остальное время он, как обычно, работал с министрами. Мадемуазель Шуэн забилась на чердак и навещала своего супруга, лишь тогда, когда Король покидал его спальню. Принцесса де Конти, напротив, не отходила от изголовья больного, самоотверженно ухаживая за ним.

Прошло три дня, и стало ясно, что это оспа. Все мы с волнением ждали кризиса. Сам же Монсеньор не переставал дивиться случившемуся, твердя: «Мне ведь пятьдесят лет, — и откуда взялась эта оспа!»

Во вторник Король вошел ко мне в сопровождении господина Фагона и сказал: «Я только что видел сына и едва удержал слезы, — жалость берет смотреть на него! За три-четыре часа у него до неузнаваемости распухло все лицо, глаза заплыли и уже почти не открываются. Но меня уверяют, что при этой болезни всегда так бывает; госпожа Герцогиня и принцесса де Конти говорят, что с ними происходило то же самое. Правда, что ум его ясен; он даже сказал, что надеется завтра встретить меня в лучшем здравии». После этого Король сел работать с Вуазеном и Демаре.

В одиннадцать часов к нему пришли с сообщением, что Монсеньор очень плох. Спустившись к дофину, он застал его в судорогах и без сознания. В это время как раз явился медонский кюре, ежедневно заходивший справляться о больном. Догадавшись по испуганным лицам слуг, что конец близок, он крикнул прямо с порога: «Монсеньор, раскаиваетесь ли вы, что грешили и тем оскорбляли Господа нашего?» Хирург Марешаль, который держал бившегося в конвульсиях дофина, заверил кюре, что тот сказал «да». Кюре продолжал, все так же громогласно: «Будь вы в состоянии исповедаться, вы сделали бы это?» Марешаль опять ответил, что принц прошептал «да», более того, — сжал ему руку. Тут вошел наспех одетый отец Детелье, новый духовник Короля, и дал принцу отпущение грехов.

Какое горестное зрелище предстало моему взору, когда я, внезапно разбуженная, вошла в большой кабинет Монсеньора: Король сидел подле умирающего сына; глаза его были сухи, но все тело, с головы до ног, сотрясала судорожная дрожь; госпожа Герцогиня в отчаянии ломала руки, принцесса де Конти была потрясена до глубины души, придворные молчали; горестные возгласы и рыдания нарушали тишину лишь в те мгновения, когда всем казалось, что больной испускает последний вздох… Наконец, во дворе загремели экипажи Короля. Он сел в карету первым, я вошла следом и поместилась рядом с ним; госпожа Герцогиня и принцесса де Конти заняли передние сиденья. Когда карета уже тронулась, Король заметил в темном углу двора Поншартрена и, подозвав его, велел собрать назавтра в Марли остальных министров для очередного Государственного совета, всегда проходящего по средам.

В дороге принцессы умоляли Короля не крепиться и поплакать: на него страшно было смотреть. Но он так и не пролил не слезинки. Госпожа Герцогиня, напротив, то испускала душераздирающие крики, то внезапно погружалась в оцепенение: со смертью Монсеньора она теряла все, да и «медонскому заговору» приходил конец.

Заехав на минуту в Версаль, чтобы увидеть герцогиню Бургундскую и сообщить ей об этой кончине, сделавшей ее мужа дофином, мы прибыли в Марли, где нас не ожидали и потому ничего не приготовили, — не было даже простынь и ночных рубашек. В доме царил ледяной холод, камины не топились. Слуги не могли разыскать ключи от комнат, свечи или хотя бы огарки. Нам с Королем пришлось ждать в передней до четырех часов ночи, пока мы наконец смогли улечься в постель.

Умирая, Монсеньор сплошь покрылся багровой сыпью, — торжественные похороны были невозможны. Тело поспешно сунули в возок; священник, несколько стражников и дюжина факельщиков сопроводили его в Сен-Дени и опустили в склеп; вот она — цена земного величия!