Наконец он не выдержал и попросил перо, бумаги и чернил. Ему принесли лист грубой бумаги, на которой обычно пишут школьники, и дрянное перо, но чернил в доме не оказалось. Признаться ли читателю? Ребячество Октава дошло до того, что вместо чернил он стал писать кровью, все еще сочившейся сквозь повязку на его правой руке. Писать пришлось левой рукой, но это оказалось куда легче, чем он предполагал.
«Дорогая кузина!
Я только что получил две раны, и каждая из них может недели на две уложить меня в постель. Я пишу вам это потому, что ни к кому на свете, кроме моей матери, не отношусь с таким безграничным уважением, как к вам. Я не скрыл бы от вас, если бы мне грозила опасность. Вы неоднократно доказывали мне свою нежную дружбу; не будете ли вы добры ко мне еще раз и не зайдете ли как бы случайно к моей матери, когда господин Долье будет рассказывать ей о том, что я упал с лошади и сломал правую руку? Знаете ли вы, дорогая Арманс, что в том месте, где рука соединяется с кистью, у нас две кости? Так вот, одна из этих костей перебита. Из всех ранений, укладывающих человека на месяц в постель, это — самое легкое. Не знаю, можно ли вам, не нарушая правил приличия, навестить меня во время болезни? Боюсь, что нет. У меня есть нескромная просьба: под предлогом того, что лестница в мою спальню очень узка, не распорядится ли кто-нибудь поставить кровать для меня в гостиной, рядом с комнатой моей матери? Я сразу соглашусь... Прошу вас немедленно сжечь это письмо... У меня только что был обморок — естественное и нисколько не опасное следствие геморрагии. Видите, я уже выражаюсь ученым языком. К вам была обращена моя последняя мысль перед тем, как я потерял сознание, к вам была обращена и первая, когда я пришел в себя. Если вы сочтете это удобным, приезжайте в Париж до моей матери: зрелище доставки домой раненого, даже если у него простой вывих, всегда очень тягостно. Нужно ее от этого избавить. Какое несчастье, дорогая Арманс, что у вас нет родителей! Если случайно против всяких ожиданий я умру, вы потеряете человека, который любил вас больше, чем отец может любить родную дочь. Дай вам бог такого счастья, какого вы достойны. А это много, очень много.
Октав.
P. S. Простите мне мои жестокие слова: тогда я не мог иначе».
Как только Октав подумал о близости смерти, он попросил второй лист бумаги и посредине его написал:
«Завещаю все принадлежащее мне сейчас имущество моей кузине Арманс Зоиловой, как слабое свидетельство признательности за все заботы, которыми она, несомненно, окружит мою мать, когда меня не будет в живых.
Составлено в Кламаре... 182... года.
Октав де Маливер».
И он попросил двух свидетелей подписаться, потому что сорт чернил, которыми он вынужден был писать, внушал ему некоторые сомнения насчет законности завещания.
ГЛАВА XXII
То the dull plodding man whose vulgar soul is awake only to the gross and paltry interests of every day life, the spectacle of a noble being plunged in misfortune by the resistless force of passion, serves only as an object of scorn and ridicule.
He успели свидетели подписаться, как Октав снова лишился чувств. Крестьяне, перепугавшись, побежали за священником. Наконец из Парижа явилось двое хирургов: они нашли, что положение Октава серьезное. Так как этим господам отнюдь не улыбалось ежедневно приезжать в Кламар, они потребовали, чтобы раненого доставили в Париж.
Письмо к Арманс Октав послал через молодого крестьянина, который вызвался достать почтовую лошадь и часа за два добраться до замка Андильи. Посыльный опередил Долье, задержавшегося в Париже из-за поисков хирурга. Он ухитрился увидеться с м-ль Зоиловой так, что никто в доме не обратил на него внимания. Она прочла письмо и с трудом заставила себя задать несколько вопросов. Мужество совсем изменило ей.
Когда Арманс получила роковую весть, она была в том подавленном состоянии, которое всегда овладевает человеком, принесшим большую жертву во имя долга и вынужденным после этого вести спокойную, бездеятельную жизнь. Она пыталась приучить себя к тому, что больше никогда не увидит Октава, но ей и в голову не приходила мысль о том, что он может умереть. Этот последний удар судьбы застал ее врасплох.
Пока посыльный рассказывал неутешительные подробности случившегося, она задыхалась от подавленных слез: в соседней комнате сидели г-жа де Маливер и г-жа де Бонниве. Арманс холодела при мысли, что они могут услышать ее рыдания или увидеть ее смятенно лицо. Г-жа де Маливер умерла бы при одном взгляде на нее, а г-жа де Бонниве сочинила бы потом грустную и трогательную историю, малоприятную для ее героини.
Мадмуазель Зоилова ни в коем случае не могла допустить, чтобы несчастная мать увидела письмо, которое ее сын написал своею кровью. Она решилась ехать в Париж, взяв в качестве компаньонки горничную. Последняя посоветовала ей попросить молодого посыльного сопровождать их в карете. Не буду повторять печальных подробностей, которые Арманс еще раз выслушала во время путешествия. Наконец карета приехала на улицу Сен-Доминик.
Арманс задрожала, увидев дом, где в одной из комнат, может быть, умирал Октав. Выяснилось, однако, что его еще не привезли. Теперь у Арманс не осталось никаких сомнений; она решила, что он скончался в лачуге кламарского садовника. Она пришла в такое отчаяние, что неспособна была отдать самые простые распоряжения. Все же она кое-как объяснила слугам, что надо поставить кровать в гостиную. Удивленные слуги повиновались, хотя мало что поняли.
Арманс послала за каретой, одновременно пытаясь придумать какой-нибудь предлог для поездки в Кламар. Все отступало для нее перед необходимостью помочь Октаву в последние его минуты, если он был еще жив. «Что мне до света и его пустой молвы? — думала она. — Я считалась с ним из-за Октава. Если общественное мнение хоть сколько-нибудь разумно, оно меня оправдает».
Она уже собиралась ехать, как вдруг услышала шум у ворот и поняла, что привезли Октава. Измученный дорожной тряской, он был в беспамятстве. Приоткрыв окно во двор, Арманс разглядела между плечами крестьян, которые несли носилки, бледное лицо кузена, лежавшего в глубоком обмороке. Его голова безжизненно перекатывалась с боку на бок на подушке в такт движению носилок: это зрелище было слишком жестоко для Арманс, она тут же у окна лишилась чувств.
Когда, оказав первую помощь Октаву, хирурги пришли к Арманс, как к единственному находившемуся тут же в доме члену семьи, и сообщили ей о состоянии раненого, она повела себя с ними так, словно потеряла рассудок: молча все выслушала, пристально глядя на них, и ничего не ответила.
Она не придала значения ни единому их слову, потому что слишком поверила своим глазам. Обычно такая разумная, тут она совершенно утратила власть над собой. Захлебываясь от рыданий, Арманс перечитывала письмо. Не помня ни о чем, кроме своего горя, она в присутствии горничной осмелилась поцеловать его. Требование Октава сжечь письмо дошло до ее сознания лишь после того, как она несколько раз его перечитала.
Эта жертва была ей мучительно тяжела: нужно было уничтожить последнее, что у нее оставалось от Октава; но такова была его воля. Обливаясь слезами, она начала переписывать письмо, но после каждой строчки останавливалась и покрывала его поцелуями. Наконец, набравшись мужества, она сожгла письмо на своем мраморном столике и благоговейно собрала пепел.
У кровати Октава плакал слуга, верный Ворепп. Вдруг он вспомнил, что его хозяин написал еще одно письмо: то было завещание. Оно заставило Арманс подумать о том, что не ей одной суждено горевать. Пора было ехать в Андильи и рассказать г-же де Маливер об Октаве. Она прошла мимо кровати раненого: его страшная бледность и неподвижность говорили, казалось, о приближении смерти, но все же он еще дышал. Оставить его на попечении слуг и срочно вызванного ею неопытного хирурга, жившего по соседству, было невыразимо трудно.
