— В самом деле, мистер Мерген? Спасибо за приглашение. Но я, право, не знаю, на что буду способен после второго сегодняшнего представления. Там будет черт знает что.

Так оно и было. Стараясь ублажить публику на первом представлении, — а зал был почти пуст: как-никак дело происходило вечером в начале лета, — я чуть не сломал себе шею в «Исчезающем велосипедисте». Дядя Ник, который уже многие годы не выступал на такой тесной и плохо оборудованной сцене, весь антракт перекраивал номер, выбрасывая лучшие эффекты и сочиняя длинные оскорбительные телеграммы Джо Бознби. Точки кипения он достиг секунд за двадцать до начала нашего первого выступления и оставался на ней до конца вечера. Когда мы вернулись в гостиницу, он думал только о том, чтобы поскорее послать окончательный вариант телеграммы и дозвониться до Джо Бознби по телефону. Сисси молчала с несчастным видом. Мерген был совершенно прав: мне уже не терпелось уйти и найти себе какое-нибудь занятие; я даже попробовал выпить аперитив, который он мне рекомендовал — две части шерри и одна часть бренди, — но мне это не понравилось. В гостинице «Виктория» не было ни ночного швейцара, ни ключа для постояльцев: они там, видно, считали, что я должен сидеть в номере или уж уходить на всю ночь. В конце концов я дал женщине на кухне шиллинг, чтобы она оставила открытой маленькую боковую дверь. Было уже одиннадцать часов, и я вышел из гостиницы, прошел по улице и, перейдя через площадь, оказался перед «Империалом». Ночь была звездная; я взглянул на небо и понял, какое там обо мне сложилось мнение: ну вот, еще один спятил. Надеюсь, теперь ясно, что эта лили-мергеновская вечеринка вызывала у меня сомнения. Но с другой стороны, я очень проголодался.

В превращенной в гостиную спальне на третьем этаже был накрыт холодный ужин: копченый лосось, цыпленок, ветчина, бисквиты; Лили сердечно обняла меня и приказала «душеньке Филлис» последовать ее примеру, что та и проделала без всякой нелепой застенчивости. Филлис выглядела очень мило, румянец на щеках шел к ее кудряшкам и ямочкам. На ней было вечернее платье светло-изумрудного цвета, которое, наверное, должно было потрясти публику на концерте для курящих. И у меня возникло подозрение, что то ли здесь, то ли в обществе своих курильщиков, но она уже успела выпить несколько бокалов любимого напитка Сисси — портвейна с лимоном.

За импровизированным столом было тесновато, и Мерген непрерывно подливал нам рейнвейн. А пить очень хотелось: копченый лосось и ветчина оказались довольно солеными, но холодного рейнвейна было достаточно — возле стула Мергена стояло по меньшей мере три открытых бутылки; мы громко разговаривали, смеялись и как следует выпили. Мы разнесли в пух и прах концерты для курящих; разругали «Дворец Варьете» в Баррингтоне; мы кричали друг другу; «Нет… ты… послушай» — по крайней мере, так вели себя Лили, Филлис и я, а тем временем под столом наши ноги уже жили своей тайной жизнью. Все это было бы очень весело — не хочу притворяться, что мне это не доставляло удовольствия, — если бы я не сидел напротив Мергена и по временам не замечал его глаз, которые существовали как бы совершенно отдельно от его жирных ухмылок, журчащего смеха и забавных историй. Из этих глаз словно выглядывал кто-то другой, холодный, зоркий и чуточку сумасшедший. Однако к тому времени, когда мы покончили с едой, я перестал их замечать, хотя бы потому, что Лили начала дурачиться, потребовала выпить за здоровье каждого из нас, а потом обняла меня и поцеловала и велела Филлис сделать то же. На сей раз объятие Филлис было таким бурным, поцелуи такими влажными, а хихиканье таким непрерывным, что я понял: она совсем окосела. Я сам тоже не был представителем общества трезвости, выпил сколько полагалось и знал, что выпил, но ей-то было всего восемнадцать, хоть она и пела в концертах для курящих, — она была девчонка, которая не понимала, что делает, да и не думала ни о чем, а просто выполняла то, что ей приказывала Лили.

Поэтому я замотал головой, когда Мерген потянулся, чтобы подлить ей вина, но если он и видел мой жест, то не обратил на него внимания, а Лили предложила новый тост. Две минуты спустя Филлис, бессмысленно хохоча, откинулась на спинку стула и опрокинулась вместе с ним. Она не расшиблась — в таких случаях не расшибаются, — но лежала с закрытыми глазами, сонно урча, и явно собиралась заснуть, а не возвратиться за стол. Я поднял Филлис, и тут Лили, которая оказалась сильнее, чем была с виду, подхватила ее и велела Мергену отворить дверь в спальню, а мне дать бренди. Эта дверь находилась не в коридоре, а в той же комнате у окна, и если кто-нибудь спросит, почему на третьем этаже баррингтонской гостиницы «Империал» спальни смежные, то я не знаю, что ответить; не я проектировал это здание, но оно именно таково, как я сказал. Когда Лили вывела или, вернее, вынесла Филлис из комнаты, Мерген притворил дверь и направился ко мне с бутылкой бренди и бокалом.

— Ричард, вы, конечно, выпьете. — Глаза его не сверкнули — такие не сверкают, — а лишь чуть засветились как олово, когда на него падает луч солнца.

— Нет, спасибо.

— Друг мой, я не могу принять вашего отказа. Бренди в такую минуту — это молитва безбожника.

— Может быть, только мне не хочется.

— Надеюсь, что вы передумаете. — Он, конечно, заметил, что я смотрю в сторону двери в спальню, потому что продолжал: — Филлис красивая девушка, как вы находите?

— Нет, не красивая… но довольно хорошенькая.

— A-а, вы говорите как художник. Но сейчас в ее жизни такое время, когда она словно персик… или груша… созревшая для того, чтобы ее сорвали… и насладились ею. — Он налил бренди в три бокала, сделал несколько глотков, прикрыл глаза и медленно покачал головой, желая показать, какое испытывает блаженство. На меня это не произвело впечатления. И его причмокивание, и разговоры о созревшем персике мне тоже не понравились.

Он оторвался от бренди, и его толстые резиновые губы скривились в улыбку.

— Завидую вам. Честно скажу — завидую. Снова стать юношей ваших лет — ах!

— Прошу извинить, но сколько вам лет?

— Больше, чем мне можно дать, больше, чем вы думаете. Очень много. Слишком. — Он скорчил невообразимую гримасу, словно собрав все лицо в кулак. Когда же оно приобрело свой обычный вид, он отхлебнул порядочный глоток бренди, на этот раз уже не закрывая глаз и не покачивая головой. Мне показалось, что он немного захмелел.

Из спальни вышла Лили, удивительно оживленная и деловая.

— Я хочу бренди, — сказала она; Мерген протянул ей бокал, она легким движением кивнула ему, и он, не говоря ни слова, вышел в спальню. — А ты не хочешь, Дик?

— Нет, спасибо, Лили. Я только хочу узнать, что там происходит.

— Счастливчик, — сказала она, отхлебнув бренди, словно воду. Она тоже не закрывала глаз и не покачивала головой; все прошло без задержки, и она продолжала;— Ты мог бы лезть из кожи три месяца и все равно не был бы так близок к цели, как теперь. Я ее тебе на блюдечке преподношу, а ты только дуешься и смотришь с подозрением. Но это тебе идет, и ты сам это знаешь — ты, распутный мальчишка.

Снова повторялась сцена в Манчестере, только в обратном порядке, потому что там она назвала меня так после того, как раздразнила, а на этот раз она сначала сказала мне, кто я такой; глаза ее опять загорелись зеленым огоньком, кончик носа дрожал, и она принялась за дело; ее язык скользнул мне в рот, как письмо в конверт, и руки тоже не оставались праздными. Но на этот раз — хоть и не стану притворяться, что сохранил хладнокровие, — я отступил и обратился в бегство.

— Ну ладно, хватить ломаться! — крикнула она нетерпеливо. И, схватив меня за руку, потащила к двери в спальню. — Скажи ради Бога, чего еще тебе надо? Смотри!

Потом я подумал, что с их стороны было бы куда умнее оставить Филлис полураздетой, они же вместо этого сняли с нее все до нитки и уложили на кровать совершенно обнаженной. Может быть, из-за того, что я посещал класс живой натуры, или просто потому, что таков был мой душевный склад, — но я видел в ней не предмет возможного желания, а лишь человеческую фигуру, резко освещенную сверху; я видел розоватые блики и зеленоватые тени, изящный изгиб груди и бедер, видел, что левая ладонь прикрывает глаза, а правая лежит на левом плече. Я смотрел на Женщину, а не на Филлис Робинсон, раздетую, беспомощную и ничего не сознающую.