Во вторник, после первого представления, я повстречал Джули, оба мы, разумеется, были в костюмах, и я только собирался снять тюрбан.

— Не надо, Дик. — Она жестом остановила меня. — Погодите. Мне легче просить извинения, когда мы оба в гриме.

— Мне не нужны извинения, — сказал я холодно.

— К чему такая надменность! — воскликнула она. — По мне, так уж лучше рассердитесь. Но я все равно очень сожалею, дружок, очень. Вы сразу откликнулись и помогли мне, бросили вечеринку и всех этих девушек. И так хорошо управились с Томми, одна я бы пропала. И вместо того чтобы поблагодарить, я стала шипеть, фыркать и царапаться, как дикая кошка… — Она замолчала и пристально посмотрела на меня. — Я вела себя дурно, и мне, право, очень жаль. Вот! Ну, скажите хоть слово!

— Забудем это. Только… вот что. Я не собираюсь говорить вам колкости. Но когда в следующий раз вы захотите поручить мне трудное дело, как это было в четверг, ночью, то потом, когда я все выполню, не говорите, что я всего лишь мальчик…

— Ах, вот что вас удручает! Но, Дик, дорогой, поймите, мне же тридцать пять, — да, тридцать пять, — и я просто не могу не считать вас мальчиком — пусть большим, самым умным и милым из всех мальчиков, но… мальчиком.

Она подошла ближе, зарылась обеими руками в мое индийское одеяние и прошептала:

— Давайте забудем четверг, дорогой. Вспомните предыдущее воскресенье, когда вы дали мне книгу. Тогда я вела себя не так, будто вы мальчик, верно? Или вы уже забыли?

— Нет, конечно, не забыл, Джули. Только один вечер так, а в другой — эдак, и стоит мне до вас дотронуться…

— Ричард Хернкасл… о, это и вправду хорошее имя. Вот когда-нибудь вы станете знаменитостью… Но я хотела сказать, славный мой глупыш, что вам надо научиться хоть немного понимать женщин, уметь различать знаки…

— Когда это будет?

— Вам придется одолжить мне еще одну книгу. Хорошо? — Она коснулась пальцем моих губ. — Надо бежать, а то Томми хватится меня. Пока, мой милый.

Так она покинула меня, а я стоял, задыхаясь от волнения, нехорошего волнения, которое убивало все вокруг. Когда я просто видел Джули, но не слышал ее острот, быстрого шепота, не ощущал прикосновений, все было иначе. Тогда при виде ее красоты, которую я воспринимал особенно остро оттого, что другие были к ней слепы, я испытывал восхищение безличное, как перед картиной; и в то же время у меня возникало чувство глубокого сострадания, и не потому, что я знал ее историю, а потому, что в глубине души был убежден, что она обречена, словно какой-то незримый суд уже вынес ей свой приговор. Но, испытывая сострадание, я в то же время угадывал в ней что-то неверное, коварное, даже предательское. Мне будет жаль, если читателю все это покажется слишком осложненным, но, по правде сказать, я даже упрощаю свое смятение в это совершенно особое время, когда встречи с Джули были случайными. Мне кажется, что главным было нечто другое, — мне, наверное, не все поверят, — но тут уж ничего не поделаешь: я инстинктивно чувствовал, что для нее нет спасения, что ей не суждено быть не только счастливой, но даже просто довольной; я словно видел, как с одной плохой дороги она переходит на другую, не лучше; и при всем том во мне росла какая-то смутная уверенность, что рано или поздно между нами возникнут отношения, которые никому из нас не принесут ничего хорошего.

В среду, во время второго представления, после того, как я переоделся и заглянул к дяде Нику, который был в духе и угостил меня шампанским, я встретил на лестнице Сьюзи, Боба, Амброза и Эсмонда — они тоже шли переодеваться, — а потом столкнулся с Нэнси. Мы впервые встретились с глазу на глаз, когда она была в сценическом костюме. И кто знает — эта мысль сразу мелькнула при виде ее, — может быть, передо мной все же задорная девчонка с красивыми талантливыми ножками, а не серьезная девица с бледным унылым лицом и дымчато-серыми полными укора глазами.

— Вот она, моя девушка в розовом! — вскричал я, раскрывая объятия.

— Не ваша… А ихняя… Всехняя, — ответила она.

И когда я довольно неуклюже пытался ее удержать, она, смеясь, проскользнула с другой стороны, и резвые красивые ножки пронеслись вверх по лестнице. Я кинулся следом. На первой площадке — это был не ее этаж — она слегка обернулась, словно задерживаясь, но догнать ее мне удалось лишь на следующем этаже.

— Нет, Дик, так нельзя, — воскликнула она, полусмеясь, когда я обнял ее. — Это нечестно. Это противно. Вы — нахал.

Тем не менее на один чудесный миг она замерла, и я ослабил кольцо своих рук. Она тут же вырвалась с торжествующим криком и, словно танцуя, помчалась по коридору. Я бросился за ней, выкрикивая какие-то глупости. А как я уже говорил, в эти вечера за сценой царил праздник: двери уборных были широко распахнуты, и все ходили друг к другу или болтали в коридоре. И потому все махали нам вслед и рукоплескали нашей гонке. Кажется, Амброз и Эсмонд не дали Нэнси скрыться, вместе с мальчиком-посыльным они загородили ей дорогу, — я помню, мальчика звали Эдгар, он как раз принес наверх еду и вино. Нэнси снова очутилась в моих объятиях, она со смехом твердила, что я нахал, и я смеялся в ответ не помня себя от счастья; остальные тоже смеялись из солидарности, и не то Эсмонд, не то Амброз, а может, и оба вместе восклицали: «Как чудесно, что нам так весело в эти дни». И тут вдруг в одной из уборных, ближе к лестнице, раздался выстрел.

— Кто там одевается?

— Мистер Баррард, — сказал Эдгар. Он как слуга свободно входил во все уборные. — Может, мне пойти взглянуть, а?

Он побежал вперед, и мы несмело потянулись за ним. Он вошел в уборную и сразу же выбежал, белый как бумага, хотел что-то сказать, но стал давиться, и его вырвало. Я не заметил, как дядя Ник вышел из своей уборной в противоположном конце коридора, — только мимо нас прошел индийский маг, высокий, величественный, в длинном одеянии, и сказал повелительным тоном:

— Стойте. Я войду один.

Пока он находился в комнате, никто не произнес ни слова, мы все словно окаменели.

— Баррард мертв, — объявил дядя, выйдя из уборной. — Он застрелился. — Дядя закрыл за собой дверь. — Не входите. Зрелище не из приятных. Где мальчик? Впрочем, не важно. Ричард, спустись вниз и скажи режиссеру. Надо позвонить в полицию.

По пути вниз я услышал сбоку шорох и кто-то схватил меня за руку. Это была Нэнси.

— Я с вами, Дик. Сама не знаю зачем. Наверно, чтобы хоть что-то делать. Вы не против? Я не хочу слушать их разговоры. И вы ничего не говорите, молчите, прошу вас.

Маленькой ручкой она отчаянно цеплялась за меня. Со сцены до нас донесся хохот — Томми играл свой скетч. Я оставил Нэнси и побежал к режиссеру, чтобы шепотом сообщить о случившемся. На залитой светом сцене Томми Бимиш в своих немыслимых седых усах с горящими, бегающими глазами вопил: «Нематериальный? Не-ма-терь-яльный!» И в ужасе лез под диван. Когда я вернулся к Нэнси, она плакала. Я увел ее подальше от сцены, на лестницу, обнял и пытался утешить.

— Особенно плохо оттого, что я его терпеть не могла…

— Он сошел с ума, Нэнси. Я предупреждал дядю Ника. Я говорил, что бедный Баррард совсем свихнулся.

— Это видно потому, что его никто не любил. Может быть, если бы мы хоть притворялись…

— Нет, Нэнси, это что-то другое. Что-то, наверное, терзало его. (Как показало следствие, я был недалек от истины.)

— Вы мне не верите, когда я говорю, что не люблю эту жизнь. Но я не люблю ее… Не люблю…

— Знаю, знаю… — Я пробовал ее успокоить, притянул к себе и прижался щекой к ее волосам. Несколько мгновений она стояла неподвижно, потом мягко отстранилась, быстро поцеловала меня и сказала:

— Пора идти наверх. Дайте мне носовой платок. — И когда мы двинулись к лестнице, добавила: — Он, видно, слышал, как мы бегали и смеялись… И никто даже не поинтересовался, что там с ним. Но я и теперь не могу забыть, какой он был омерзительный. Я перестала с ним разговаривать давным-давно. И от этого мне почему-то особенно худо. Ох, не к добру мы начали веселиться.