— Я верю тебе, Ричард. Не знаю почему, но — верю. Если у тебя есть что сказать, выкладывай.

— Послушайте, дядя. Вы не бываете на репетициях с оркестром, потому что не любите дирижеров. Так ведь и они вас не любят.

— А я и не ищу их любви, дружище. Мне нужно только одно: чтобы они так же добросовестно делали свое дело, как я делаю свое. За это им платят.

— Да, но платят-то, наверно, гроши.

— Знаю, знаю, — раздраженно ответил он, — не на луне же я прожил эти десять лет. Они любят, чтобы им подкинули пятерочку, винца, сигар, а не просто восхищались, какой у них прекрасный оркестр. А я не желаю. Отказываюсь из принципа. И не раз жаловался агентству и дирекции.

Я ничего не ответил, только смотрел на него. Потом сказал:

— Сегодня утром я из кожи лез. И буду лезть из кожи каждый понедельник. Это я вам обещаю. Но не ругайте меня за то, что им не по вкусу ваше отношение. Так что же мы будем репетировать на будущей неделе?

— Сейчас покажу.

Он вынул схемы и чертежи и стал совсем другим — проще и счастливее, как всякий творец, увлеченный своим делом.

— Будем готовить трюк с велосипедом. Только исчезать будет не машина, а ездок. Вот в чем фокус: на глазах у всех к открытой двери подъезжает велосипедист, машина проходит через дверь, а человек исчезает. Тут-то они и разинут рты, только, конечно, не в понедельник и не в Эдинбурге. Вот как это делается.

И он показал мне чертежи, собственноручно сделанные им в натуральную величину. Впоследствии дядюшка продал «Исчезающего велосипедиста» американскому иллюзионисту чуть ли не за семь с половиной тысяч долларов, так что, может быть, кто-нибудь и сегодня показывает этот фокус. Поэтому даже теперь я не вправе выдать его секрет. Но дело тут не только в зеркалах, как тогда говорили. Сама дверь и кусок прилегающей стены были совсем не такими простыми, как казались, и участвовали в трюке два одинаковых велосипеда, изготовленных специально для дяди Ника. Он тут же объявил, что велосипедистом придется быть мне.

— Не подумайте, что я увиливаю, дядя. Но я ведь не легковес, да и трюков при езде делать не умею.

— Это можешь быть только ты, дружище. Сисси непременно ошибется, и кроме того, ее увидят в «Женщине в воздухе» и в фокусе с ящиком. Сэм слишком стар и негибок, Бену не хватает быстроты, Барии… он, конечно, соображает, когда захочет, но тут не годится из-за своей внешности. Я мог бы с легкостью сам это проделать и рад бы, но мне надо отвлекать публику командами: «Приготовиться! Внимание! Пошел!» — первые слова, которые я позволю себе произнести со сцены, затем — вспышка зеленого света, иначе у нас ничего не выйдет.

— Не верится, чтобы вышло… Уж очень дерзкий трюк.

— Я знаю, что делаю. Ведь это мое ремесло, и тут я мастер. Все зависит от двух секунд, даже меньше. Им кажется, что они смотрят во все глаза, ан нет! Все рассчитано по секундам. А это значит, что будем репетировать целую неделю, как только придет оборудование. Об этом мне как раз сообщили в письмах сегодня утром. Взгляни-ка еще раз сюда. Здесь все показано. — Он очень гордился своими чертежами.

— Вам-то, конечно, это понятно, а мне — нет, — сказал я, вторично поглядев на чертежи, — но я не вижу, почему вы не можете выполнить все так, как было задумано вначале, чтобы исчезали оба — и велосипедист и машина.

— Я тебе объясню, — ответил он ласково, почти с улыбкой. Его обычная раздражительность, нетерпимость и резкость никогда не проявлялись во время обсуждения планов. — Исчезновение — в том виде, как я его задумал, — ни за что не получится, если сразу же не отвлечь их внимание. Если после зеленой вспышки они увидят, как в дверь проезжает яркий новенький велосипед, все их внимание и взоры непременно будут прикованы к нему. Заметь, Ричард, я уже в названии номера предупреждаю о том, чего им нужно ждать: в дверях исчезает именно ездок, а машина проезжает насквозь. Этого они ждут, и это они видят. Тут нет ничего необычного. Таких дураков всю жизнь водят за нос. Они видят то, что им велено видеть.

Он снова говорил знакомым мне саркастическим и жестким тоном, и я позволил себе колкость:

— Да, вы не из числа тех благодушных артистов варьете, которые обожают зрителя, верно, дядя Ник? О них часто пишут, я сам читал.

— Я тоже, парень, — сухо сказал он. — Я даже кое-кого встречал в этом роде. У них вся галерка распевала идиотские песенки.

— Да вы и своих коллег не очень-то жалуете.

— Я уже говорил, что презираю всю эту сволочь. И не воображай, что твой Томми Бимиш, великий комик, сделан из другого теста. Но в самом нутре все у него так перемешалось, что он почти свихнулся. Получает двести пятьдесят фунтов в неделю за то, что показывает этим людям их собственное отражение в мутном зеркале, и отражение лишь самую малость глупее, чем они есть. Он любит их не больше, чем я. Ты только посмотри. Эти болваны валом валят в варьете, чтобы послушать, как им льстят, они хлопают, шикают, показывают свою власть и хоть на пару часов мечтают забыть о той мерзости, которая царит за стенами театра. Да, да, забыть все, о чем они читают в газетах и с чем не знают, как справиться, — стачки, локауты, голодовки суфражисток, гражданскую войну в Ольстере, правительственный скандал из-за акций, Германию, которая становится все опаснее… Мы проваливаемся в трясину, парень. Ну-ка, дай мне мои чертежи. Пусть это только забавные пустяки, которые дважды в вечер заставляют всякую шушеру глазеть и хлопать, но для меня — это клочок чего-то здорового и разумного. Теперь слушай.

Он помолчал, точно ему требовалось время, чтобы снова стать прежним дядей Ником, мастером своего дела, человеком серьезным и в общем довольно простым.

— Итак, они увидят то, что мы прикажем. Конечно, это вовсе не просто. Трюк придется репетировать снова и снова, опять и опять, — поверь, удовольствие это среднее, — до тех пор, пока мы не научимся укладываться в доли секунды, как бы в мгновение ока. Перед исчезновением велосипедиста мы замедлим темп, специально, чтобы сознание зрителя еще двигалось неторопливо, а мы в это время разовьем бешеную скорость. В том-то и весь секрет, малыш. То же самое в трюке с ящиком. Я бы и пробовать не стал, если б не придумал медленно закрывающуюся крышку: они уверены, что Сисси еще в ящике, когда она уже давно перебралась в пьедестал. Об иллюзионистах и магических эффектах я перечитал все, что только возможно: насчет ложного следа и неверного выбора — все это отлично известно, но никто из них не понимает, что на сцене дорога каждая минута и очень важно замедлить время в сознании зрителя. А это — мой конек, Ричард.

В дверь кто-то постучал, и дядя Ник нахмурился: он явно не желал, чтобы ему мешали в светлую минуту откровенности.

— Можно, можно, — крикнул он. — Войдите.

Вошел Барни. Он был в гриме и в тюрбане, только снял свое длинное одеяние и надел обычные сорочку и штаны. Он имел бы совершенно дурацкий вид, если б не глаза, полуслепые от панического страха.

— Мис’Оллантон, — начал он, как обычно, глотая слова и заикаясь, — Сэм сказал… вы хотели меня видеть.

— Где ж ты пропадал? Все трешься около баб, точно комнатная собачонка?

— Нет-нет, мис’Оллантон… Я только… — Но он никак не мог придумать подходящий предлог для опоздания.

— Вот письмо из лондонского агентства, Барни. — Дядя Ник схватил первую попавшуюся бумажку и сделал вид, что пробегает ее глазами. — На лилипутов спрос не больно-то велик, Барни, их тут больше десятка. И все согласны на три фунта десять шиллингов. А многих можно взять просто за три фунта и даже — за два десять. А я плачу тебе четыре, Барни.

— Да, мис’Оллантон… Это хорошо… Но я ведь много работаю, мис’Оллантон. — Барни отчаянно тряс головой и тер лоб, размазывая темный грим.

— Не дотрагивайся ни до чего, пока не смоешь эту грязь, — резко сказал дядя Ник. — Я не собираюсь снижать тебе жалованье. Но предупреждаю. И в последний раз. Ты опять упал слишком медленно в «Маге-сопернике».

— Мис’Оллантон, это все сапоги-ходули… они виноваты. Сэм говорит…