— А что будет с Чехией?

— Франция и Британия дали торжественное обещание защищать ее территориальную целостность. Там всегда были проблемы, но не начинать же из-за них новую войну. Ну, теперь мы можем снова обсудить наши с тобой планы. Как ты считаешь, дорогая, когда нам лучше поехать во Францию, в конце октября или в самом начале весны?

— На сколько ты сможешь уехать?

— Я уже использовал часть отпуска в этом году. Если мы подождем до весны, я мог бы уехать на пару месяцев, а если поедем в октябре, то еще застанем конец лучшего сезона в Шампани.

— Жаль, что нас не было там, когда умер Гийом, — задумчиво произнесла Ева.

— Мне тоже. Отец в своих письмах настойчиво просит меня не оставлять дипломатическую службу ради того, чтобы помогать ему в его деле. Кажется, он думает, что от меня будет больше вреда, чем пользы, — грустно заметил Поль. — Что правда, то правда. Не так уж много я знаю о том, как делать настоящее шампанское или продавать его, но никогда не поздно этому научиться. Он говорит, что его старшие рабочие без труда заменят Гийома. Их отцы тоже работали на него, а деды — на его отца. Все это уходит в такое далекое прошлое, что трудно даже вспомнить. Точно так же он доверяет своим виноделам, братьям Мартэн. Отец еще слишком крепкий, чтобы сложить бразды правления, и твердый в своих решениях.

— Ты считаешь, что сможешь в свои пятьдесят три года акклиматизироваться там? — с сомнением спросила Ева. — В конце октября там может быть очень холодно, а весна в лучшем случае через пять месяцев.

— Ты намекаешь на то, что меня испортила Калифорния?

— Такое случается с лучшими из нас. Даже с французами. В крови происходят какие-то изменения, когда долго живешь здесь. То же и в тропиках. В один прекрасный день, а он не за горами, дом Ланселей и Вальмон перейдут к тебе, хочешь ты того или нет. От моего желания это тоже не зависит. Честно говоря, я с ужасом думаю об этом. Так зачем нам это приближать? По-моему, нам лучше подождать до весны. Мы могли бы провести месяц в Париже с Дельфиной и месяц в Шампани.

— Договорились. Май в Париже с Дельфиной, а июнь в Шампани с родителями. Будем наблюдать за тем, как пчелы занимаются любовью с цветками винограда, — пошутил Поль.

«Он опять умудрился поговорить обо всем на свете, — подумала Ева, — кроме положения в Китае и Японии, но даже не упомянул о том, что у нас есть еще одна дочь. А ведь Фредди, как он, наверное, догадывается, живет в нескольких километрах от нас». Раз Поль не хочет об этом знать, она не станет ничего говорить ему сама. Хорошо уже то, что он пришел в себя, избавившись от мучительных чувств, обуревавших его первые месяцы после ухода Фредди. Теперь Поль любил жену так же горячо, как прежде. Что касается Фредди, они давно уже пришли к молчаливому соглашению, подобному Мюнхенскому, — не вступать из-за нее в войну друг с другом.

В сентябре Дельфина начала сниматься в новом фильме. Ее партнером на этот раз был Жан-Пьер Омон. Она начала новый фильм, надеясь на чудо, которое избавит ее от наваждения, ибо считала, что ее чувство больше похоже на наваждение, чем на любовь.

Однако в конце сентября она поняла, что все не так просто. Она играла, полагаясь на свой природный талант и используя технику, обретенную за два года почти непрерывной работы. Все шло прекрасно. Какой бы сложной ни была сцена, Дельфина всегда оказывалась великолепной партнершей. Она умела слушать, а это уже было половиной успеха. Камера улавливала на ее лице больше эмоций, чем их было на самом деле. Новому режиссеру она нравилась, а ей было приятно работать с ним, хотя играла она без вдохновения. Абель пытался устроить ей контракт на фильм с участием Габена. Будущее улыбалось ей.

Омерзительным было настоящее. Ложась спать поздно, она долго не могла уснуть: ей мешали мысли о Садовски. Просыпалась Дельфина слишком рано. Сон ее внезапно обрывался мыслями о Садовски. Весь день в студии она тоже думала о нем. Так больше не могло продолжаться.

Существовал только один способ избавиться от этого наваждения — встретиться с Садовски лицом к лицу. Чары отступят перед реальностью, но для начала, чтобы преодолеть это чувство, необходимо сказать о нем вслух, открыто. Это унизительно, нелепо и совершенно не соответствует ее принципам. Если она просто скажет ему, что чувствует, он, вероятно, останется равнодушным и глухим, но это, возможно, выведет ее из неестественного для нее состояния. Еще лучше, если он пожалеет ее. Безусловно, он настолько вульгарен, что даст ей это почувствовать. Жалость! Вот что ей поможет.

Позвонив ему, она сказала, что ей необходим совет по поводу ее нового фильма. Режиссер заволновался.

— Послушай, детка, я чертовски занят, но, если у тебя проблемы, я постараюсь выкроить время. Давай встретимся у «Липпа» в восемь тридцать, хотя нет, я лучше перекушу на месте — мы переснимаем сложную сцену. Приходи ко мне домой в десять. Если меня еще не будет, значит, я убил актера. Знаешь, где я живу? Отлично, увидимся вечером.

Знает ли она, где он живет? Да она уже полгода это знает. Дельфина десятки раз проходила мимо в надежде встретить его. Она могла бы доехать туда на автобусе, на метро, дойти пешком, даже доползти хоть через весь Париж. Тем не менее, Дельфина вызвала такси. Она не хотела, чтобы ее шофер задумывался над тем, почему она едет куда-то в десять вечера и возвращается через полчаса, как незадачливый вор-домушник.

Нет необходимости подбирать особый туалет. Что бы она ни надела, ему все равно. Но, чтобы изгнать нечистую силу, надо надеть черное платье. Что-то похожее на одежду священника, аскетическое, строгое. Новое платье от Шанель с одной ниткой жемчуга. Отличное платье, купленное в прошлом году по совету Бруно. Вторая нитка жемчуга тоже не повредила бы, но она будет выглядеть более… «Опять ты за свое, неисправимая дура! — обругала себя Дельфина. Зубы ее стучали, хотя в комнате было очень тепло. — Хочешь произвести впечатление на человека, которого невозможно пронять». Но платье от Шанель вселит в нее уверенность, решила она, надев эту жемчужину осенней коллекции. Армейские офицеры, представая перед трибуналом, надевали парадные мундиры. Даже Мата Хари старалась выглядеть эффектно во время казни. Так думала Дельфина, накладывая на лицо косметику дрожащими руками и причесываясь. Теперь она выглядела моложе своих двадцати лет и гораздо красивее, потому что глаза ее были испуганными, а лицо печальным.

Накинув черное пальто, тоже от Шанель, она решила, что в столь позднее время можно выйти без шляпы. Сидя в такси и пересекая Сену, чтобы попасть на левый берег, она пожалела о том, что не подготовила сценария. Для изгнания нечистой силы нужен сценарий, испытанный временем. Но ей ничего не приходило в голову, кроме мысли о том, что она должна избавиться от навязчивой идеи, пока с ней ничего не случилось.

Арман Садовски жил почти над «Липпом», в старом, довольно ветхом многоквартирном доме, будто нависавшем над бульваром Сен-Жермен. Дельфина с тоской посмотрела на публику на террасе «Кафе Флёр», располагавшегося напротив. Счастливые люди пили, подзывали официантов, болтали, наслаждались одним из последних теплых осенних вечеров. Она отвела взгляд от этой приятной картины и толкнула тяжелую дверь. Спросив консьержку, на каком этаже живет Садовски, она поднялась на самый верх.

Арман Садовски, странно возбужденный, открыл дверь в ту же секунду, как Дельфина нажала на кнопку звонка. Он был без пиджака, без галстука и небрит. Дельфина уже забыла, что он высокий, и растерялась, так неожиданно оказавшись в его квартире.

— Как тебе это нравится? — вместо приветствия спросил он, взмахнув перед ней газетой.

— Я еще не успела просмотреть вечерние газеты.

— Похоже, что мир. Немцы хотят воевать не больше, чем мы. Гитлер в конце концов подписал соглашение.

— Может, он испугался линии Мажино?

— Даже ты знаешь о линии Мажино? Потрясающе! — Усмехнувшись, он жестом пригласил ее войти в комнату.