— Нет человека, который не знал бы о линии Мажино. Французы только об этом и говорят. Да зачем я, собственно, пришла?

— За советом. Ты сказала, что у тебя проблемы с новым режиссером.

— Дело не совсем в этом.

— Я так и подумал. Скорее, у него проблемы с тобой. Что тебе налить?

— Джин, без всего.

— Американцы, — сказал он, качая головой, — только американцы пьют чистый джин.

— Англичане тоже, — устало ответила она. Ничего более остроумного она не придумала.

— Да, детка, садись. Извини, забыл предложить.

Он протянул ей стакан и указал на большое кожаное кресло. Даже не бросив взгляд на большую неприбранную комнату, Дельфина опустилась в кресло и сделала глоток.

— Ну так почему ты пришла? В чем проблема?

— Я люблю тебя.

Оказалось, что произнести эти слова гораздо легче, чем она думала. Дельфина сказала это по-французски, а на всех языках, кроме английского, это звучит совсем иначе. По-английски она не смогла бы этого сказать. Осушив стакан, Дельфина бессмысленно смотрела на него.

Садовски задумчиво снял очки и несколько минут внимательно смотрел на нее.

— Похоже, что так, — наконец сказал он. Его тон подтвердил ее худшие опасения.

— Тебя это даже не удивило! Боже мой, какой эгоцентризм! — Неожиданно ее захлестнула злость, долгожданная злость.

— Долго же ты ходила вокруг да около, — сказал он, словно не поняв ее состояния.

— Это ты говоришь обо мне? — подозрительно спросила она.

— С какой стати?

— Ладно, неважно. Хорошо, теперь ты знаешь. Тебе есть что сказать?

— Ты невероятно избалована.

— Я это знаю. Что-нибудь еще? — резко спросила Дельфина.

Его слова о ее избалованности не избавляли от наваждения. Вот если бы он пожалел ее! Зачем, черт возьми, он снял свои очки! Ей хотелось погладить слабую вмятину на его носу и те вмятины, что остались возле глаз, таких необыкновенных, то ли близоруких, то ли дальнозорких. Ей хотелось потереться щекой о его поганую однодневную щетину, схватить его за длинные спутанные волосы, притянуть к себе и прижаться к его губам.

— Ты избалована привилегиями, которых ничем не заслужила, кроме того, что хороша собой. Ты всегда извлекала, извлекаешь и будешь извлекать из этого выгоду. Отвратительно!

— Это не моя вина. Я ничего для этого не делаю.

— А я этого и не говорил. Я сказал, что это отвратительно.

Он замолчал, размышляя.

— Какое все это имеет отношение к тому, что я тебя люблю? — снова заговорила Дельфина.

Первый раз он, кажется, не обратил внимания на эти слова.

— Я слышал, ты многим причинила боль.

— Что мне делать, если мужчины влюбляются в меня? Я не могу ответить им тем же по команде, — возразила Дельфина. «Что ему наговорили? В каком свете ее выставили?»

— Я понял, что ты сексуально опасна, детка. Когда ты даешь волю чувствам, надо вывешивать предупреждение о шторме.

— Я никогда никого не любила, — призналась Дельфина.

— Это не оправдание.

— Ты говоришь, как моя мать.

— Ну и что? Как я понимаю, ты специализируешься на режиссерах, а в промежутках не брезгуешь продюсерами.

— Это гадко.

— Но соответствует действительности. Я не собираюсь вписываться в мир твоих иллюзий и становиться еще одним режиссером, которому ты оказала честь.

— А я никогда и не просила тебя! Я даже пальцем не шевельнула, когда мы работали вместе. Я бы хотела, чтобы все это осталось только фантазиями. Ты уже не мой режиссер. Ты что, не понимаешь? Я тебя люблю!

— Понимаю, детка, и даже слишком хорошо. В тебе есть что-то дьявольское. Честно говоря, ты напугала меня до чертиков.

— Трус! С меня хватит. Я ухожу.

Дельфина встала. Того, что он сказал, было достаточно, чтобы попытаться изгнать нечистую силу. Она не могла больше выдержать. Это уж слишком: быть здесь и не сметь прикоснуться к нему! А ведь он говорил о ней. Неважно, что он говорил. Это все равно лучше, чем если бы он не замечал ее.

— Садись. Я еще не закончил. Тебя не удивляет, откуда я знаю, что ты меня любишь? Как ты думаешь, откуда?

— Мне наплевать. Как это характерно для тебя — все анализировать, — горько сказала она. — Твоя профессия обязывает тебя догадываться о том, что чувствуют люди. Может, я выдавала себя десятки раз. Впрочем, какая разница? Мы что, обсудим то, как, с точки зрения режиссера, надо играть неразделенную любовь? С точки зрения такого блестящего режиссера, как Арман Садовски?

— Замолчи, Дельфина. Ты слишком много говоришь.

Он улыбнулся каким-то своим мыслям.

— Ты так доволен собой, что просто противно. Я очень жалею, что пришла сюда. Мне следовало догадаться обо всем.

— Я тоже тебя люблю, — медленно выговорил он. Улыбка исчезла с его лица. — Моя любовь сильнее страха. Поэтому я знаю, что ты говоришь правду.

— Ты? Любишь меня? — недоверчиво и радостно воскликнула Дельфина. — Этого не может быть! Если бы ты любил меня, то сказал бы мне. Мне не пришлось бы приходить сюда… и… бросаться к твоим ногам.

— Я надеялся, что если ты любишь меня, то как-то покажешь это.

— Если?

Куда делось ее желание изгнать нечистую силу? Зачем сейчас рассуждать о любви? Если бы она была, он не мог бы скрыть ее. Почему она слушает его так, словно от этого зависит ее жизнь?

— Как мне было убедиться в этом во время съемок фильма? А вдруг все это лишь часть твоего хорошо отработанного сценария.

— О!

— Именно так!

Они сидели, повернувшись друг к другу и уставившись в пол, восторженные и ликующие, смущенные и потерявшие дар речи. Прошлое ушло, будущее было неопределенным, а вокруг них рушился мир.

— Когда? — наконец требовательно спросила Дельфина, возвращаясь к запутанному настоящему. — Когда ты влюбился в меня?

— Неважно.

— Ты должен мне сказать.

— Это слишком глупо.

— Когда?

Она была непреклонна. Ему пришлось признаться.

— Во время нашей первой встречи в моем кабинете, когда я повернулся и посмотрел на тебя. Я ничего не знал о тебе. Это слишком глупо даже для Голливуда.

— Но не для меня. А почему? Почему ты в меня влюбился?

— Интересно, кто это привык все анализировать?

— Я имею на это право, — заявила она, совершенно уверенная в этом. — Почему?

— Ты достала меня, детка. Не знаю. Без всякой причины, просто любовь с первого взгляда. Бог помог. Поверь, это было случайно. Иди сюда.

«А что двигает мной?» Раз она способна дразнить его, наваждение должно исчезнуть. Теперь это обыкновенная, простая, бесценная и прекрасная любовь. Магия.

— Ох уж эти актрисы! — Он встал, шагнул к Дельфине и поставил ее на ноги. Протянув к ней руки, он расстегнул замочек жемчужной нитки. — Положи куда-нибудь. Жалко, если порвется.

— Ты хочешь меня поцеловать?

— Всему свое время. Сначала я собираюсь тебя раздеть. Расстегнуть пуговицу за пуговицей. Я должен поберечь твое платье. Оно слишком прекрасно.

— Прекрасно для чего?

— Для сцены, в которой девушка приходит к тому, кого любит.

Такое замечательное платье, такое строгое, с таким декольте! Бедный простак, у него не было выбора!

Вечером того дня, когда Фредди впервые подняла в небо свой белоснежный «Райдер», она легла спать необычно рано. Мак сидел за кухонным столом. Перед ним лежал листок почтовой бумаги. Он только что закончил читать газету и с отвращением кинул ее на пол. Ему приходилось состязаться в небе с бесстрашными и коварными германскими пилотами столько раз, что он уже сомневался, отступят ли они когда-нибудь. Последние двадцать лет казались затянувшимся трудным перемирием, а Мюнхен еще одной выигранной ими битвой.

Где они атакуют в следующий раз? И когда это случится? Их поступь ускорялась начиная с 1933 года, когда он впервые услышал звук приближающихся пушек. Теперь, после принесенных в жертву Судет, вопрос стоял уже так: не «если», а «когда». Любой человек, думал он, наблюдающий с воздуха, насколько условны все границы и как трудно их распознать сверху, понимает, что изоляционизм не продержится долго. Год? Может, меньше?