– Он такой, ты его знаешь.

– Да, знаю, – смиренно отвечал Росель, не понимая, как вести себя дальше.

– Безумец. Едешь в Париж с «La Humanität» и с «D'aci, d'alla». Это все равно что привезти в Париж бутылку каталонского шампанского «Сант Садурни д'Анойя» или банку паштета «Ла-Гаррига».

И чтобы окончательно не убить Роселя своими насмешками, Дориа поднялся, обнял его и подтолкнул к Тересе.

– Я не познакомил вас, это Тереса Леонард, говорит, что она певица, но сам услышишь и решишь… Я полагаю, что главный ее талант – плоть, вполне в духе кубистов. Тереса не пропускает ни одной антифашистской демонстрации, ни одной траурной церемонии, которые устраивает Народный фронт, и в Испании пела на концертах вместе с бывшими учениками Мерседес Капсир,[70] а теперь пытается попасть в хор «Опера комик».

– Хочешь петь в опере?

– Не знаю. Во всяком случае, хочу жить в Париже.

Тереса говорила с паузами, как человек не слишком разговорчивый, с трудом подбирающий слова; но зато все время смеялась выходкам Дориа, пожалуй, он больше интересовал ее как развлечение, нежели как любовник, она постоянно чего-то ждала от него, эдаких духовных выкрутасов, на которые Дориа был готов в любую минуту.

– А что в политике?

– Пока спокойно.

– Французская печать почти не пишет о том, что происходит в Испании, иногда лишь рассуждает по поводу терпения военных и провокаций со стороны Народного фронта.

– Какие провокации?

– Тебе надо почитать газеты крайне правых, рядом с ними «АБЦ», «Вангуардиа» – допотопные провинциальные коммунисты. «Гренгуар», например, – это что-то фантастическое, невозможно на таком пространстве нагородить больше профашистской чуши. Эта газета страшно раздражает сторонников Народного фронта, они называют ее «la feuille infame»,[71] но мне лично кажется, что серьезно относиться к этой газете все равно что признавать богородицу – голую, толстую и реакционную. Или «Аксьон франсез» или «Кандид». А что, будет в Испании государственный переворот?

– Не думаю.

С улыбкой превосходства Дориа делал смотр – вызывал из памяти тех, кто когда-то представлял для них обоих мир культуры. Что поделывают Герхард и Кероль? Кубилес, Итурби, Бланкафорт, Пайсса? А высокомерный Халфтер?

– Какой Халфтер?

– Эрнестито.

Дориа бросил листок бумаги, и тот голубем подлетел к Роселю.

– Ты пропустил два исключительно важных события. Победу Леона Блюма на выборах и рождение «Молодой Франции».

– Что это такое?

– Несколько беспокойных молодых музыкантов хотят выступать группой, как теперь модно.

– «Maison Gaveau, mercredi 3 juin 1936, Premier Concert Sumphonique de la «Jeune France», consacré aux oeuvres de Germain Taillefer…»[72] Но ведь Тайфер – из «Шестерки», как Сати, Мийо, Орик и другие.

– Читай, читай, юный провинциал, дальше, я потом объясню.

– «…et des «Quatre Compositeurs» Yves Baudrier, Olivier Messiaen, Daniel Lesur, André Jolivet, avec le concours de l'Orchestre Symphonique de Paris, sous la direction de Roger Desormière, des «Ondes Martenot» et de Ricardo Vines, pianiste».[73]

– Рикардо Виньес!

– Тот самый старый боец. Единственный испанский музыкант, которого я уважаю, потому что он приходит на смену сам себе, как время. На самом деле эти четверо сопляков включили в репертуар вещи Тайфер лишь для того, чтобы не настроить против себя «Шестерку». Мийо очень могуществен. Он не просто музыкант, он еще и пишет, а музыкант, который пишет, могуществен вдвойне. Через несколько недель Мийо обещал принять меня, и если ты будешь вести себя хорошо, я возьму тебя с собой.

Приготовься заранее изумляться, парень, payes,[74] ты же payes, Росель, я же тебя знаю, да нет, ты скорее мастеровой из квартала Грасиа.

– Из квартала Санс.

– Мастеровой из Санса, Росель; тебя поразит эта Франция, этот Париж, в который ты приехал, хотя сейчас июль на носу и пульс города затихает, все состоятельные люди складывают 'чемоданы и едут на баскское побережье, на Голубой берег или в Нормандию. Этот Париж – такой же, как и всегда, но только взбудораженный ожиданием того, что произойдет после победы Народного фронта, а произойти может все что угодно, Росель, потому что, к примеру, один министр, некий Пьер Кот, министр авиации, собирается создать национальный молодежный совет авиации, как сообщил начальник его канцелярии, Жан Мулен, а это значит, что вся французская молодежь полетит, полетит, полетит, а другой министр, Лагранж, собирается осуществить на практике право на лень, выдуманное Лафаргом, и добиться того, чтобы даже у рабочих были оплаченные отпуска, и пусть себе отправляются в круиз по Средиземному морю.

«Корсика, Алжир, Барселона, сто пятьдесят франков в поддержку Народной олимпиады против нацистской Олимпиады Адольфа Гитлера и на строительство Домов молодежи, чтобы ребята росли на природе».

Это революция, Росель, но революция осторожная, с компромиссами, где надо всем – социал-демократическая философия в духе Бернштейна, его цитируют больше, чем Ленина, чем Розу Люксембург или пророков La Commune.[76] Я отведу тебя к стене Коммунаров на кладбище Пер-Лашез, и ты оплачешь то, что могло сбыться, но не сбылось. 24 мая там состоялась такая демонстрация, столько пришло народу, что не справились бы никакие пулеметы. Тереса была там, расскажи-ка Роселю, что ты испытала.

– Это потрясающе.

Роселю показалось, что глаза Тересы блеснули слезами.

– Вот он какой – Париж, куда ты приехал, а через несколько дней, пятого июля, твой президент, наш президент, nostre honorable president[77] Луис Компанис поднимется на трибуну в Гарше вместе с Пьером Котом, Лагранжем, Кашеном, Мальро… Как показалась тюрьма нашему honorable president?

– Он постарел.

– Какое бедное воображение.

Для первого дня в Париже было слишком много Дориа, того Дориа, который занимал собой все пространство квартиры, он тут касался всего, он тут владел всем: Тересой, книгами, новостями, памятью и даже самим Роселем; а потому Росель был благодарен Тересе за предложение пойти прогуляться по кварталу Маре и окрестностям и поужинать в ближайшем бистро на площади Республики. Площадь Республики, он увидит площадь Республики, и площадь Бастилии, и площадь Наций. А площадь Вогезов? Дориа рассмеялся этому списку площадей, который Росель привез с собой в памяти. Площадь Вогезов тоже увидит. И именно там, когда Дориа стал мочиться на Париж, он впервые отвратился от Луиса и в первый раз откровенно заговорил с Тересой.

– Надо принимать его таким, какой он есть. Ты же его знаешь. Он возбужден твоим приездом, хотя виду не подает. С тех пор как получил твое письмо, только об этом и говорит. У него свое представление о тебе и свое представление обо мне и обо всем на свете, и, что ни делай, он этого представления не изменит.

– Ну, как тебе Маре, провинциал?

– Просто чудо.

– Повторяю – не поддавайся. В Маре не произошло ничего значительного с тех пор, как Огюст Конт таскался по этим улицам за своей любовницей. Маре – это наш Гранольерс, с той разницей, что тут живет Луис Дориа.

Пришлось обойти все устья улиц, выходящих на площадь Республики, – одиннадцать, сосчитал Дориа, – и только тогда Росель утолил свою жажду прикоснуться к легенде, но все равно нелегко было вытащить его с бульвара Мажента или с бульвара Вольтера, и в конце концов Тереса положила ему руку на пояс, отчего его бросило в жар и он, устыдившись, двинулся с места и пошел к улице Беранже, где, по словам Дориа, находилось бистро, вполне подходящее для грубого вкуса, воспитанного на escudella i earn d'olla, botifarra amb mongetes[78] и тортилье, омлете с картошкой. Глядя на Роселя, Дориа так и подмывало употреблять каталонские слова, и он выговаривал их тщательно, словно посмеиваясь над этим провинциальным диалектом, хотя его испанский язык был довольно скверным, некоторые слова он обрывал на французский манер, а гласные произносил – на каталонский. В бистро пахло сливочным маслом и петрушкой. Дориа завладел меню, чувствуя себя ответственным за воспитание у Альберта тонкого гастрономического вкуса.