– Погода устанавливается. Раз воздушный змей над крышами стоит, значит, быть хорошей погоде. Погляди на тот. Спорим, его запускают с крыши на улице Сан-Клементе. Будь у меня змей, я бы бежал, перескакивая с крыши на крышу, отсюда до самой площади Падро. Ну здорово. Во дает! Передохнул бы хоть минутку.

Второй скачет на кирпичном полу, обильно политом собачьей мочой, и скользит, точно канатный плясун: не ноги, а острые шпаги, стальные прутья, думает Андрес, глядя, как тот подскакивает, делает ложный выпад и вдруг, резко обернувшись, наносит удар собственной тени.

– Смотри не схлопочи чахотку, так тренироваться на нашем-то пайке, Юнг. Осторожней с этим делом, Юнг.

Но Юнг, Юнг Серра, победитель в весе пера на барселонском чемпионате «Золотая перчатка», скачет вокруг Андреса и даже делает вид, будто хочет ударить, пронеся кулак в двух сантиметрах от его подбородка.

– Как-нибудь ты мне звезданешь.

Вдали – трапеция горы Монжуик с крепостью на вершине. Она так далеко, что в городе не слышны были недавно прошедшие там расстрелы, хотя именно оттуда на всю округу разносятся орудийные салюты, какими власть отмечает все политические праздники, которые следует чтить: 26 января – День освобождения Барселоны; 1 апреля – День победы; 18 июля – День Национального восстания; 4 октября – День Святого Франциска, Тезоименитство Его превосходительства Главы Государства; 12 октября – Праздник Испании…

– У тебя не осталось ни одной газеты?

Юнг показывает пустые руки, не переставая подскакивать то на одной, то на другой ноге.

– Если у родителей останутся газеты от продажи, дай мне хоть одну.

На следующем уступе – три трубы, что на улице Паралело, трубы газовой фабрики. Дон Фрутос, старый учитель с улицы Сера, Восковой улицы, рассказывал им о забастовках в 17-м году и о том, как полиция стреляла по людям на Паралело; тогда это казалось увлекательным эпизодом истории им, еще не знавшим, не ведавшим, какая их ожидает участь: всем выпадет стать убийцами или убитыми, победителями или побежденными.

– Юнг, я сейчас делаю радио на гальванических элементах, а когда начну работать шофером, скоплю денег и куплю настоящий приемник. Один мой приятель, ты его знаешь, Кинтана, каждую ночь слушает «Радио-Пиренаика»[42] и парижское. А мы тут сидим и ничего не знаем.

А потом – крыши, покатые и плоские, сбегающие с подножия горы сюда, к улице, лежащей на полпути к морю, где островерхие узорчатые кровли старого городского центра наглухо закрывают жизнь, трепещущую под ними на грани между воспоминаниями и желаниями, из-под которых еще больше хочется вырваться в узкие ущелья улиц, убегающих от древних стен к китайскому кварталу, порочному сердцу портового города.

– В концлагере я познакомился с одним человеком, он много путешествовал, был даже в Париже, и он мне сказал: въезд в Барселону со стороны улицы Диагональ очень похож на въезд в Париж по Елисейским полям. Если бы не бедная моя мама – вдова, поверь, я бы не остался в этой распроклятой стране ни минуты. Отправился бы в Бельгию, или во Францию, или в Бразилию, в страну, у которой есть будущее. Так и парикмахер говорил, приятель Кинтаны, тот, которому три пальца на правой руке отхватили – началось заражение. Они с женой все время цапались, потому что он был немного чудной: сегодня ему охота стричь волосы, а завтра неохота, и он все посылает к чертям собачьим, не хватало у него запала на все, что поделаешь. И вот он уехал в Бразилию, и оттуда прислал мне фотокарточку, несколько дней назад получил, он под пальмой, в соломенной шляпе, на пляже, а рядом с ним жена, довольная как не знаю кто, в бикини, такой купальный костюм для женщин, из двух частей состоит. Будто их подменили. Улыбаются оба, и он мне пишет: приезжай, Андрес, кончай тянуть резину, приезжай сюда. У кого есть желание работать, он тут в два счета устроится, а туда, мол, сможешь ездить в отпуск или когда постарше станешь и будешь жить на пенсию.

– А кем он работает в Бразилии?

– Цирюльником. Но там работа ему нравится, и платят ему там в крузейро, это монета серьезная, а как подкопит деньжат, откроет собственную парикмахерскую, одна половина – для мужчин, другая – для женщин. Жена его тоже умеет причесывать, у нее хорошие руки. Видишь. Стоит человеку уехать из этой дерьмовой страны, и он начинает процветать. Посмотришь на фотографию, и сразу видно, так их растак, совсем другое дело, другие люди стали. Плюнули на. все это, и точка. Надо рвать когти отсюда, не то – конец. Бывает, приду сюда, встану вот так, лицом к улице Сера и кино «Падро», и представляю, что я тут наверху, с пулеметом, а по улице внизу идут фашисты со всей Испании, а я тра-та-та-та – и ни одного в живых, поверишь, мне сразу легче становится. Если увидишь как-нибудь, что я тут наверху ору – стреляю во всю глотку, не обращай внимания. Это для облегчения.

– Трататата-та-тата…

И боксер показал, как он это делает, когда кольцо врагов сжимается.

– Нет, Юнг, меня совсем не удивляет, что в людях накопилось столько злобы. Не одним битьем превратили нас в стадо баранов. Ты слышал про Миракля? Кто бы мог подумать, с виду был – дохлая муха. Помнишь Миракля, сына сеньоры Каталины, вдовы, с белыми такими, волнистыми волосами. Я помню его в последние годы войны, всегда в брючках гольф, аккуратные они были, эти Миракли, отец работал счетоводом где-то, но его-то убило потом, бомбой, у площади Падро на улице Рота, на Разбитой улице, я ее теперь всегда так буду называть, хотя ее и переименовали, чтобы ее по-новому называли. Я их мало знал. Они, как бы тебе сказать, немножко зазнавались. Даже по одежде сразу было видно – совсем другие люди по сравнению с нами, неотесанными, от них даже вроде пахло лучше.

Помню паренька этого, Миракля, меня отпустили на побывку с фронта, один раз всего и отпустили, потому что вскоре меня взяли в плен. Помню его. Совсем мальчишка. А потом я увидел его, когда вернулся из концлагеря. Парень переменился. Высокий стал, худющий. И близорукий. Очки носил с толстыми стеклами, будто не очки, а донышки от бутылок. Так вот, его убили, Юнг. Несколько месяцев назад он отправился во Францию. В Тулузе его поймали анархисты, обработали, обучили военному делу и всему такому и послали назад, а когда он с отрядом Фасериаса[43] переходил границу, его убили. Помнишь его? Помнишь Миракля? Иногда я думаю: лучше умереть, как он. Пусть убивают, если смогут, но зато у тебя в руках пулемет и прежде ты сам уложишь кучу врагов, как Миракль. Кто бы мог подумать, что он на такое способен.

Серые деревянные балки, выбеленные дождем и солнцем, бельевые веревки, выщербленные трубы, съеденные ржавчиной перила, крыши под слоем патины – сотни лет на них ложилась роса, но это все – чужая земля; их земля – вот эта плоская крыша-терраса с перильцами по пояс, кирпичный пол, и две квадратные площадки лестниц, ведущих вниз, к двум домам, а дальше – водозапасник, шумливый, когда воды мало, и по одну сторону – улица Ботелья, улица Бутылка, горлышком глядящая в сторону улицы Сера-Анча, Широкой Восковой, которая переходит в Сера-Эстреча, Узкую Восковую, по другую сторону – внутренний двор, откуда поднимается стрекот швейных машин – нижнее белье, кальсоны, майки, комбинации для женщин и девушек, – голоса радиодикторов и мольбы патефонных пластинок: «Осада Сарагосы», «Другая», «Белый пиджак», «Татуировка», «Мне дорого платят», «Ай, сеньор Колумб» – или живые голоса лирически настроенных женщин.

– Это моя сестра поет. Значит, шурин еще не пришел с работы. Он настрадался, бедняга, и прямо по стойке смирно каменеет, как военный, стоит ей запеть. Настрадался в тюрьме, а теперь все близкие с ним страдают, мучаются. Ты хоть раз видел, чтобы мой племянник смеялся? Я как-то повел его на Тибидабо, пусть, думаю, поиграет на этих автоматах, что монетки заглатывают. Пять дуро просадил, все, что скопил, пока развозил на велосипеде товар для Сопены. Осторожнее с великом, малыш, разобьешь голову, отец с меня спросит. Этот велик я ему сам смастерил.