Проезжая в полдень Буффало, он вспомнил о Маурин. Наверное, она где-нибудь неподалеку отдыхает и пересчитывает денежки, дожидаясь, пока старик предложит ей новую работу. Маурин обошлась недешево, возможно, она и не стоила таких денег, но он не жалел затрат. Она подвернулась ему в такое время, когда он оказался склонен к расточительству, так что имела, на эти деньги полное право. Это было в порядке вещей.

Он точно знал, куда ему надо попасть. Однажды он видел это место, когда они с Эдди получили заказ на Дэнни Лазаро. У Дэнни была кобыла-двухлетка по кличке Гордость Коммодора, и Эдди решил, что тот приедет в Саратогу посмотреть, как она участвует в скачках. Но Эдди ошибся, и все кончилось тем, что они посмотрели скачки и потом проехались по округе, разглядывая фермерские дома. Местность была холмистой, зеленой, с небольшими рощицами старых дубов и кленов, огороженными такими же белыми заборчиками, как дорога.

— Это чтобы лошади не погубили деревья, — объяснил Эдди. — Они, подлецы, хуже бобров.

Он тогда решил при случае поподробнее расспросить об этом лошадников, но до сих пор как-то не удалось. Эдди, возможно, и присочинил, ведь он всю жизнь провел в больших городах. Если он знал что-нибудь о лошадях, так, пожалуй, только то, как нарубить конину, чтобы она походила на первосортную грудинку.

Они проезжали мимо большой фермы с невысокой каменной оградой. Территория была разделена на загон и пастбище, где с ленивым изяществом прогуливались стройные гнедые лошади.

— Знаешь, кто владелец? — спросил Эдди.

Он пожал плечами, а Эдди произнес с торжеством:

— Карло Балаконтано, эсквайр, мать его. Вот кто.

В тот вечер кто-то другой добрался до Дэнни Лазаро. Его нашли в Нью-Йорке, в маленьком французском ресторанчике в Вестсайде, и Эдди равнодушно бросил, прочтя об этом в газете:

— Велика важность. Пропустил хорошие скачки.

Рочестер, Сиракьюс и Утика проплыли мимо, как зеленые рекламные щиты на нью-йоркском скоростном шоссе. Было почти десять вечера, когда он свернул на север, по дороге номер 87 на Олбани.

В одиннадцать он проехал указатель «Саратога-Спрингс — 15». Он решил, что в час позвонит из Платсберга, в Монреале он сможет быть к трем или к четырем-пяти — в Нью-Йорке. Не имеет значения, где он окажется, потому что на следующий день его уже никто не будет искать. К вечеру завтрашнего дня все поймут, что больше не стоит рисковать. Ведь человек, которому они стараются угодить, уже ничего не сможет для них сделать. Все, что он им наобещал, превратится в пустые слова. А они рассчитывали на нечто более существенное. Некоторые залягут на дно и будут ждать, кто из пяти «семейств» придет к власти и унаследует Нью-Йорк. Другие не вытерпят и побегут к Тосканцио или Дэмону, предвосхищая всеобщее паническое бегство.

У Саратога-Спрингс он свернул и направился к ферме. Даже в темноте были видны белые заборчики и здания вдалеке. Границу владений обозначал небольшой плакат с надписью «Фермы Монпелье» и пониже, мелкими буквами — «Арабские и чистопородные лошади». Интересно было бы посмотреть на все это днем. Запирают ли лошадей на ночь? И вообще, выгуливают ли их в феврале? Он ехал вдоль ограды и пытался рассмотреть то, что мог. За забором было три пастбища. Кое-где между сугробами оставались проплешины смерзшейся травы. Рядом с конюшней — площадка поменьше, вся в грязи. Он решил, что здесь занимаются выездкой. Дальше была трасса, как на ипподроме, только без трибуны. А впереди, на холме, стоял дом. Вот что значит могущество, подумал он. Во владениях Карла Балы столько свободной земли, что ему пришлось проложить специальную подъездную дорогу к дому. Ему, наверное, приходится пользоваться машиной, чтобы посмотреть, как его собственные лошади щиплют его собственную траву. А ведь Бала приезжает сюда не больше чем пару раз за год. И вряд ли в феврале. Сейчас слишком холодно для лошадей, подумал он. Даже смотреть на них и то холодно.

Все оказалось сложнее, чем он ожидал. Не меньше двухсот метров открытого заснеженного пространства отделяли дом от дороги. Он не мог проехать их на машине и не имел права оставлять следы. Да, холодно. Земля, наверное, затвердела как камень. Но какой-то способ должен быть. Он уже слишком далеко зашел, чтобы отступать.

Он ехал мимо фермы и бился над решением этой проблемы. Есть только один путь, не слишком-то приятный, но он понял, что с этим придется смириться. Он развернулся и поехал в Саратога-Спрингс. Полчаса он искал работающий магазин. В этом супермаркете в такой час, казалось, торговали только пивом, но он нашел то, что требовалось: пару перчаток, вязаную шапочку, упаковку плотных пластиковых пакетов для мусора и моток широкой клейкой ленты.

Он остановил машину в миле от фермы, рядом с закрытой бензоколонкой, и занялся приготовлениями. Он отпилил половину черенка лопаты и подошел к багажнику. Достав четыре пакета для мусора, он вложил их один в другой для прочности, а потом открыл ящик со льдом.

— Выходи, Эдгар. Последняя остановка.

Идти было холодно, но другого выхода не было. Какой-нибудь из конюхов Балы поднимет тревогу, увидев незнакомую машину, остановившуюся рядом с фермой. Да и вообще машина ему сейчас не нужна.

Он шел вдоль белой ограды до тех пор, пока не добрался до места, где к ней примыкал другой забор, разделяющий два выгона. Хорошо, что он купил шапочку и перчатки. Правда, перчатки пришлось на время снять, чтобы достать клейкую ленту. Пистолет и лопату он сунул в другой пакет, связал их вместе и перебросил, как суму, через плечо. Он перелез через ограду, поставил ноги на нижнюю перекладину, ухватился руками за верхнюю и таким способом начал перемешаться к дому. Потом он сообразил, что быстрее будет, если он максимально станет опираться на ноги. Выгоны были пусты, но он обратил внимание на появляющиеся следы конских копыт. Наверное, днем их все-таки выпускают. Интересно, как лошади к этому относятся, подумал он.

Минут через десять он достиг места, где забор пересекался с другим, идущим вдоль подъездной дороги. Он остановился передохнуть и заодно взглянуть на часы. Было уже за полночь. Неизвестно, сколько все это продлится. Если бы еще не этот холод! Приблизившись к дому, он почувствовал: что-то не так. С того места, где он находился, казалось, что в доме горят все окна. Он осторожно подобрался поближе. Сторож не стал бы зажигать свет повсюду, а всяким конюхам нечего делать в главном доме. Несмотря на холод, его прошиб пот. Перегнувшись через забор, он всмотрелся в следы на заснеженной дороге. Она была исполосована следами десятков шин. Он различил следы рифленого протектора грузовика, специальных шин для снега и нескольких гладких. Черт возьми, Бала здесь, и с ним его люди! Безусловно, он здесь. Теперь никому не подобраться к дому незамеченным. В доме может быть и двадцать, и тридцать человек охраны. В Нью-Йорке Бале хватило бы двух-трех.

Он постарался согнуть колени, чтобы его силуэт был менее заметен. Итак, район возле дома исключается. Придется искать что-нибудь еще. Он полз по забору, повернувшись к дому спиной. Где-то здесь должны быть конюшни. Прошло еще десять минут, пока он очутился позади длинного низкого строения. Он пригляделся к земле на дворике для выездки. Снега было совсем мало, в основном — грязь. Он осторожно наступил на землю, проверяя свою мысль, и улыбнулся. Настоящая грязь, только смерзшаяся, сохранившая следы копыт, ног, колес тележки и трактора. Он встал обеими ногами на землю и выпрямился.

Он направился вдоль забора к конюшне. В воздухе стоял ощутимый запах кислого конского пота. Он обогнул здание, и запах усилился, почти перекрывая свежесть холодного ночного воздуха. Где-то внутри конское копыто стукнуло о деревянную поверхность, послышалось тихое ржание. Они тоже чуют меня по запаху, подумал он. Потому что от меня не пахнет навозом.

Он немного подождал, пока лошади успокоятся, и осмотрелся вокруг. Неподалеку он заметил высокую, в несколько метров, груду земли. Нет, вдруг сообразил он. Это не земля, это навоз. Вот почему здесь такой сильный запах. Это груда компоста.