Розен пришел перед ужином, уже не крадучись и даже извиняясь.

— Мистер Элфорд объяснил ситуацию. Простите, если я…

— Ладно, забыли. Вы здесь, и это самое главное. Она спит.

— Да, хорошо. Вы ничего ей не сказали — о том, что я вам говорил? Иногда это как-то ранит, даже после всего. Их возлюбленные возвращаются, считая, что их тут все ждут. Это непросто.

— Мне плевать.

— Да? Редкий случай.

Еще одна берлинская история, которая никуда не вписывается, ни споров, ни слез. Он подумал о солдатах, переплавлявшихся через Ландверканал в тот день. Они были уже почти дома.

На этот раз Розен принес градусник.

— Немного лучше, — сказал он у постели, измерив температуру. — Пенициллин сработал. Чудо-лекарство. Из плесени. Представляете?

— Сколько еще?

— Пока не станет лучше, — ответил он неопределенно. — Одним уколом инфекцию не убьешь. Даже чудо-лекарством. А теперь, гнэдиге фрау, пейте, спите и все — никаких магазинов. — Дружеское пожелание больному, как будто где-то еще есть магазины. — Думайте о хорошем. Иногда это помогает лучше всего.

— Он обо мне заботится, — сказала Лина. — Простыни поменял. — Заметила наконец.

— Неужели, — удивился Розен, оставаясь немецким мужчиной.

Выйдя из спальни, Джейк вручил ему деньги.

— Вам нужны продукты? — спросил он, показывая на банки. — Из армейской лавки.

— Пожалуй, немного тушенки, если поделитесь.

Джейк протянул ему банку.

— А, помню, — сказал Розен, посмотрев на нее. — Когда мы вышли, американцы давали такую. Мы не могли есть слишком жирная. Нас бы пронесло. И мы все выбросили — прямо у них на глазах. Они, наверно, обиделись. Ну откуда им знать. Извините меня за прошлую ночь. Иногда тошнит не только от трупов. От морали тоже.

— Не надо объяснений. Я видел Бухенвальд.

Розен кивнул и повернулся к двери:

— Продолжайте давать таблетки, не забывайте.

Лина настояла, что встанет к ужину. Поэтому за столом они сидели втроем. Ханнелора пузырилась от счастья, как будто укололась, а не съела сэндвич с ветчиной.

— Подожди, сейчас увидишь, что я раздобыла на станции «Зоопарк», Лина. За десять сигарет. Она просила пачку, а я ей говорю: кто же отдаст пачку за платье? Даже десять много, но я не смогла устоять. К тому же почти новое. Я тебе покажу. — Она встала и приложила платье к телу. — Видишь, как хорошо скроено? Шила явно по знакомству. Ты только посмотри, как сидит. И даже здесь не слишком узко.

Она без тени смущения сняла платье и натянула новое на комбинацию.

— Видишь? Ну, может, убрать чуть здесь, а в остальном прекрасно, как ты считаешь?

— Прекрасно, — сказал Лина, глотая суп. Щеки немного порозовели.

— Не могу поверить, что мне так повезло. Сегодня же вечером надену.

— Куда-то собираешься? — спросил Джейк. Неожиданный бонус к походу за покупками. Квартира в их распоряжении.

— Конечно, пойду. Почему бы и нет? Представляете, на Александерплац открылся новый кинотеатр.

— Русские, — сказала Лина угрюмо.

— Ну, некоторые очень даже ничего. И деньги у них есть. Кто там еще может быть?

— Больше никого, полагаю, — сказала Лина безразлично.

— Правильно. Конечно, американцы лучше, но никто из них не говорит по-немецки, за исключением евреев. Вы это будете доедать?

Джейк отдал ей свой кусок хлеба.

— Белый хлеб, — сказала она, ребенок с конфеткой. — Ну, надо одеваться. Представляешь, они живут по московскому времени. Все начинается так рано. Ну не психи ли — у всех же есть часы. Оставьте посуду, я сама потом помою.

— Сам справлюсь, — сказал Джейк, зная, что ничего она не помоет.

Через минуту он услышал журчание воды в ванной, потом запахло духами. Лина закончила есть и откинулась на спинку стула, глядя в окно.

— Я приготовлю кофе, — сказал Джейк. — У меня для тебя гостинец.

Улыбнувшись ему, она снова посмотрела в окно.

— На Виттенбергплац никого. А раньше столько народу было.

— Вот, попробуй. — Он поставил кофе и протянул ей пончик. — Если макать, вкуснее.

— Это некультурно, — засмеялась она, однако изящно макнула и откусила.

— Ну, как? Нипочем не догадаешься, что черствые.

— Как я выгляжу? — сказала, входя, Ханнелора. Волосы снова уложены, как у Бетти Грэйбл. — Хорошо сидит? Вот тут нужно будет убрать. — Она ущипнула себя за бок. Затем собрала сумочку. — Поправляйся, Лина, — сказала она беззаботно.

— Только смотри, никого не приводи, — сказал Джейк. — Я совершенно серьезно.

Ханнелора скорчила ему рожицу — ну вылитый непокорный подросток, и выдохнула:

— Ха! — Слишком занята собой, чтобы сердиться. — На себя посмотрите, старичье. Не ждите меня, ложитесь спать, — заявила она и закрыла за собой дверь.

— Старичье, — сказала Лина, помешивая кофе. — Мне еще и тридцати нет.

— Тридцать — это ерунда. Мне тридцать три.

— Мне было шестнадцать, когда Гитлер пришел к власти. Подумать только, всю мою жизнь — одни нацисты и больше ничего. — Она посмотрела на руины. — Они отняли все, правда? — сказала она задумчиво. — Все эти годы.

— Не надо себя изводить, — сказал Джейк, и, когда она вымученно улыбнулась, он, потянувшись через стол, взял ее руку. — Мы все начнем сначала.

Она кивнула:

— Иногда это не так легко. Все бывает.

Он отвел глаза. Стоит ли спрашивать? Но это, кажется, удобный случай.

— Лина, — сказал он, не глядя на нее, — Розен сказал, ты делала аборт. Это был ребенок Эмиля?

— Эмиля? — Она чуть ли не рассмеялась. — Нет. Меня изнасиловали, — ответила она просто.

— О, — только и сумел он сказать.

— Тебе это неприятно?

— Нет. — Быстро, не раздумывая, солгал он. — Как…

— Как? Как обычно. Русский. Когда они захватили больницу, насиловали всех подряд. Даже беременных.

— Боже.

— Ничего особенного. Тогда, в конце, это было обычным делом. Посмотри, как тебя перекосило. Мужчины любят насиловать, но не любят говорить об этом. Одни женщины. Только и разговоров было — сколько раз? Ты не заболела? Я после этого долго боялась, что заразилась. Но нет, вместо этого маленький русский. И тогда я от него избавилась, но заработала другую инфекцию.

— Розен сказал, это не венерическое.

— Нет, но и детей больше не будет, думаю.

— А где тебе его сделали? — спросил он, представляя темный переулок, клише его юности.

— В больнице. Нас было столько, что русские организовали больницу. «Эксцессы войны». Сначала тебя насилуют, а потом они…

— А врача нельзя было найти?

— В Берлине? Ничего не было. Мои родители были в Гамбурге — одному богу известно, живы ли они. Идти некуда. Мне об этом сказала подруга. Бесплатно, сказала она. Так что еще один подарочек от русских.

— А где был Эмиль?

— Не знаю. Убит. Во всяком случае, не здесь. Его отец еще жив, но они не общаются. Я не могла пойти к нему. Он винит во всем Эмиля, можешь себе представить.

— Потому что вступил в партию?

Она кивнула:

— За его работу. За все, что произошло. Но его отец… — Она взглянула на него. — Ты знал?

— Ты никогда не говорила.

— Нет. А что б ты сказал?

— Думаешь, для меня бы это что-то значило?

— Может, для меня, не знаю. И эта комната, когда мы приходили сюда, и все остальное — где-то там. Эмиль, прочее. Где-то далеко. Ты понимаешь, о чем я?

— Да.

— В любом случае, он не был одним из них. Он не политик. Его интересовал только институт. Его цифры.

— Что он делал во время войны?

— Он никогда не рассказывал. О таких вещах было запрещено говорить. Но, конечно, это было оружие. Они все этим занимались, все ученые — создавали оружие. Даже Эмиль, вечно с головой в книгах. А что еще они могли делать? — Она посмотрела на него. — Я не оправдываю его. Это была война.

— Знаю.

— Он сказал: оставайся в Берлине, тут лучше. Он не хотел, чтобы я становилась частью всего этого. Но когда бомбардировки превратились в кошмар, женам было разрешено поехать вместе с ними. Чтобы мужья не беспокоились. Но как я могла тогда уехать? — сказала она, уставившись в чашку. На глаза наворачивались слезы. — Какое это имело значение? Я не могла уехать из Берлина. После того, как Петер… — Она замолчала, уйдя в воспоминания.