— Узнал платье.

Она улыбнулась, глаза все еще закрыты.

— Мое хорошее синее.

— Лина, — сказал он, гладя ее по волосам. — Боже мой.

— Ой, я, наверно, такая страшная. Ты хоть узнаешь меня?

Он поцеловал ее в лоб.

— А как ты думаешь?

— Прекрасная ложь.

— Ты еще больше похорошеешь, когда тебя подлечит доктор. Вот увидишь. Завтра я принесу еды.

Глядя на него, она положила руку ему на лоб:

— Я думала, что больше не увижу тебя. Никогда. — Она обратила внимание на его форму. — Ты военный? Был на войне?

Он слегка повернулся и показал на нашивку на плече.

— Корреспондент.

— Расскажи мне… — Заморгав, она замолчала, как будто ее внезапно пронзила боль. — С чего начать? Расскажи мне все, что случилось с тобой. Ты вернулся в Америку?

— Нет. Ездил один раз. Затем Лондон, далее везде.

— И теперь здесь.

— Я сказал тебе, что вернусь. Ты мне не поверила? — Он взял ее за плечи. — Все будет по-прежнему.

Она повернула голову.

— Быть прежней не так легко.

— Да, верно. Но увидишь. Мы не изменились.

Ее глаза, лихорадочно блестя, повлажнели. Но она улыбалась.

— Да, ты не изменился.

Он коснулся залысины над виском.

— Почти, по крайней мере. — Он посмотрел на нее. — Увидишь. Как и прежде.

Она закрыла глаза, и он, расстроенный собственными словами, стал замачивать носовой платок. Не так, как прежде.

— Итак, Ханнелору ты нашла, — сказал он, пытаясь продолжить разговор. — А где Эмиль?

— Не знаю, — ответила она — на удивление отрешенно. — Может, убит. Здесь в конце творился сплошной ужас.

— Он был в Берлине?

— Нет, на севере. В армии.

— О, — сказал он и, не доверяя себе, не стал расспрашивать дальше. Затем встал. — Я принесу еще воды. Постарайся поспать до приезда врача.

— Как нянька, — сказал она, закрывая глаза.

— Представь себе. Я буду заботиться о тебе. Спи. Не беспокойся, я здесь.

— Все это просто невероятно. Я лишь открыла дверь. — Ее голос затих.

Он обернулся к двери, но остановился.

— Лина? Почему ты считаешь, что он убит?

— Он бы дал о себе знать. — Она подняла руку и прикрыла глаза. — Все мертвы. Почему не он?

— Ты же нет.

— Пока нет, — сказала она устало.

Он взглянул на нее.

— Это в тебе болезнь говорит. Я сейчас вернусь.

Он прошел через столовую на кухню. Здесь ничего не изменилось. В спальне, заваленной одеждой Ханнелоры и бутылочками из-под лосьона, могло показаться, что он где-то в другом месте. Но здесь он был у себя дома. Кушетка у стены, небольшой столик у окна — их даже не переставили, как будто он просто уехал на выходные. Кухонные полки пусты — три картофелины и несколько банок из сухого армейского пайка, банка эрзац-кофе. Хлеба нет. Как они жили? Ханнелора, по крайней мере, обедала в «Ронни». Газовая горелка, к удивлению, работала. Джейк поставил чайник, чтобы сварить кофе. Чая нет. Сама кухня была голодной.

— Холодно, — сказала она, когда он положил новую мокрую тряпицу ей на лоб.

— Помогает от лихорадки. Подержи ее там.

Он посидел минуту, глядя на нее. Старый хлопчатобумажный халат с пятнами от пота, кисти такие тонкие, что возьмись за них — и сломаешь. Похожа на угрюмых ПЛ, бредущих через Тиргартен. Где же Эмиль?

— Я ездил в больницу Элизабет, — заговорил он. — Фрау Дзурис сказала, ты там работала.

— С детьми. Им некому было помочь, поэтому… — Она сморгнула. — Поэтому я туда и поехала.

— Они оттуда выбрались? До налета?

— То были не бомбы. Снаряды. Русские. Затем пожар. — Она повернула голову, глаза полные слез. — Никто не уцелел.

Он перевернул тряпочку — беспомощно.

— Не думай об этом.

— Никто не выбрался.

Но она как-то сумела. Еще одна берлинская история.

— Потом расскажешь, — сказал он тихо. — Поспи немного.

Он снова погладил ее по волосам, как бы опустошая ее голову, и через несколько минут, кажется, подействовало. Мелкие всхлипы ослабли и почти затихли, только грудь слабо вздымалась — значит, Лина еще жива. Где же Ханнелора?

Он понаблюдал некоторое время, как она спала, затем встал и оглядел беспорядок в комнате. На стуле валялась одежда, сверху пара туфель. Чтобы убить время, он принялся машинально убирать вещи. Беспорядок в комнате — признак беспорядка в уме, так говаривала матушка, привычка в ней укоренилась. Смешно, однако он понял, что прибирается для доктора. Как будто это имело значение.

Джейк открыл дверцу шкафа. Он оставил у Хэла какие-то вещи, но они исчезли — возможно, их продали с помощью доски объявлений. Вместо них рядом с платьями висела шуба. Немного потрепанная, но все же шуба, одна их тех вещей, которые, как он слышал, собирали у населения и отсылали войскам на восточный фронт. Но свою шубу Ханнелора сохранила. Без сомнения, подарок друга из министерства. А может, нашла после бомбежки под обломками, из-под которых сама владелица не успела выбраться.

Он прошел в гостиную. Здесь все вроде было в порядке — продавленная кушетка, под ней аккуратно уложенный чемодан, несколько пустых грязных чашек. Рядом со столом у окна нечто новое — пустая птичья клетка. Это Ханнелора принесла. Остальное по-прежнему. Он сполоснул чашки холодной водой, затем, осваиваясь, вытер стол вокруг раковины. Когда все было сделано, встал у окна и закурил, думая о больнице. Что она еще повидала? Все это время он представлял ее в старой квартире — одевается на выход, хмурится отражению в зеркале — защищенная стеклянным колпаком воспоминаний. Словно события последних четырех лет касались только его.

Несколько сигарет спустя он наконец услышал, как по лестнице поднимается Ханнелора.

— Не закрывайте дверь, — сказала она, выключив фонарик. — Иначе он не найдет дорогу.

— Где доктор?

— Придет. Они поехали за ним. Как она?

— Спит.

Ханнелора, ворча, пошла на кухню и достала бутылку, спрятанную на верхней полке.

— Где Стив? — спросил Джейк.

— Вашими заботами с ним все кончено, — ответила она, наливая себе в стакан. — Он теперь никогда не вернется.

— Не беспокойся, таких, как он, полно.

— Думаете, это так легко. И что мне теперь делать?

— Я тебе все компенсирую. И за комнату заплачу. Ей нужно спать только там.

— А мне не нужно, да? Куда мне приводить человека, на кушетку?

— Я же сказал, заплачу. Можешь взять отпуск, отдохни немного. Заслужила.

— Идите вы к черту, — сказала она, а потом заметила вымытые чашки на столе. — Ха, услуги домработницы в придачу. Приплыли. — Но теперь она смягчилась — уже считала в уме деньги. — Сигарета есть?

Он дал ей сигарету и поджег.

— Как только ей станет лучше, я заберу ее. Вот. Возьми. — Он вручил ей деньги. — Сейчас я не могу ее забрать.

— Хорошо, хорошо. Никто никого не выкидывает. Я люблю Лину. Она всегда хорошо ко мне относилась. Не то что некоторые, — сказала она, посмотрев на него. — Во время войны она иногда появлялась, приносила кофе, проведывала. Не меня. Я знала, зачем она приходит. Ей просто хотелось побыть в квартире, посидеть тут. Проверить, все ли на месте. Повспоминать, наверное. Такая глупость. Как и все остальное, впрочем. «Ханнелора, ты переставила стул. Тебе не нравится, что он там стоит?» Я-то знала, что ей надо было. Но боже мой, какое имеет значение, где стоит стул, когда вокруг каждую ночь бомбят? «Ну переставь обратно, если тебе так лучше», — говорила я, и, как выдумаете, что она делала? Глупо. — Ханнелора допила остатки в стакане.

— Да, — сказал Джейк. Еще один стеклянный колпак. — Квартиру тебе передал Хэл?

— Конечно. Он был моим другом, вы же знаете.

— Нет, я не знал, — искренне удивившись, ответил он.

— Ну вы… вы никогда ничего не замечали. Только ее. Это все, что вы могли видеть. Хэл был очень любезен. Я всегда любила американцев. Даже вас, немного. Вы были не таким уж и плохим. Иногда, — добавила она и помолчала. — Не создавайте мне проблем. Я никогда не была нацисткой. Мне плевать, что вы думаете. Никогда. Только членом БДМ — все девочки в школе должны были вступать. Но не наци. Вы знаете, что они сделают? Мне дадут продовольственную карточку «номер V» — а это карточка смерти. На нее не проживешь.