Окрестности Барсы Антон в свое время изучил неплохо, и даже в этот Платжа Д’Аро, помнится, заглядывал — его кореш лазал болдеринг по скалам, торчащим тут прямо на пляже. Тогда тоже была зима, городишко (на полторы улицы) стоял пустой и о «наших», набивающихся сюда в сезон, напоминали лишь непременные объявления на дверях каждого агентства недвижимости: «Говорим по-русски!»

Сейчас, добравшись до места уже затемно, Антон не увидел и вовсе почти ни души. Половина кабаков даже на главной улице была закрыта, только молча светилась праздничная иллюминация: свитые из гирлянд звезды и надписи «Bon Nadal!», да торчал посреди безлюдного променада на специальном помосте гигантский Кага-Тьё, «Какающий дядя» (каталонский рождественский тотем в виде деревяшки на подпорочках, что ставят под елку вместе с подарками — его следует бить палкой, а подарки считать результатом производимой им с перепугу дефекации): здесь это был комель в человеческий рост.

Антону пришлось пересечь городок из конца в конец в обоих направлениях, прежде чем он нашел нужный дом. Тот стоял на отшибе, на краю пустыря, за которым пунктирные огоньки приблизительно оконтуривали недалекую гору. Антон отстегнулся, вылез, запахнулся (к ночи ощутимо холодало), осмотрелся со странным чувством. Кроме его карликового «Пежо», машин на стоянке не было. Дом — параллелепипед в семь-восемь этажей — смутно белел в темноте, не светясь ни единым окном. Похоже, в холодные месяцы квартировладельцы, постоянно живущие в Барсе, наведывались сюда нечасто.

Он не стал обходить здание и проверять окна со всех сторон. Маса, разумеется, могло и не оказаться дома, и Антон готов был ждать его в машине в виду входной двери.

Он не сразу нашел, где включается свет в подъезде. Почему-то забив на лифт, одиноко гулко шаркал по бетонной лестнице, не отделенной от улицы даже стеной — только фигурными балками, отчего на ней вольно гулял ветер. Ощущение было как внутри брошенного долгостроя.

Так… Вроде здесь.

Антон нажал кнопку звонка — и в ту же секунду, синхронно с приглушенным зудом за дверью, закурлыкал его (точнее Алькин, один из двух, одолженный ему) мобильник.

— На месте уже? — ядовито осведомилась Алинка (срочный, без внятных объяснений спешки Антонов отъезд ее несколько покоробил). — Мог не торопиться.

— Что такое?

— Наташка только что сказала: Ваня твой улетел сегодня. Она сама буквально час назад узнала, причем случайно — он никого не предупредил.

Если чему Антон и удивился, то отсутствию у себя удивления: сейчас он отдавал себе отчет, что чего-то подобного подсознательно и ожидал по дороге сюда.

— И куда улетел? — спросил он без всякой надежды.

— В Питер, что ли… В Питер, Наташ, Ваня свалил?.. (Крикнула в сторону.) В Питер, говорят…

Выйдя из подъезда, он механически окинул взглядом почти пустую стоянку. С краю ее притулились мусорные контейнеры, возле одного на асфальте светлело что-то едва заметное. Не задумываясь зачем, Антон подошел. Белая авторучка с какой-то красной надписью — рекламная, видать. Он шевельнул ее носком кроссовки. «Глянцеватель». По-русски. Ха! Так это Масово… Логично, учитывая, что тот был сейчас небось единственным жильцом в доме. (Антон представил: Ивар издалека небрежно мечет пакет с мусором, ручка выскальзывает и щелкает на асфальт.)

Он пинком отправил ее в щель между контейнерами и вытащил ключи от «Пежо».

Через некоторое время она снова заглянула в комнату — Антон по-прежнему сидел за компьютером.

— Что ты там ищешь? — спросила Алька, подходя сзади и видя, что он все еще в Сети.

— Уже нашел… — пробормотал Антон, не оборачиваясь.

— Что?

— Рейс.

— Какой рейс?

— Авиа.

— Куда? В Москву? Ты решил, когда уезжаешь?

Закряхтел, готовясь испражниться, принтер.

— В Питер.

— Ты в Питер полетишь?

— Угу.

Вылез лист с перевернутым текстом.

— Когда?

Он помедлил:

— Завтра.

Теперь помедлила Алька:

— Не поняла…

Антон наконец обернулся и увидел на ее лице ожидаемое: растерянность, переходящую в злость. Вздохнул:

— Извини… Кстати, у тебя сотни евро в долг не будет?

Мятый ящик трамвая надвинулся, дребезжа. Лязгнули двери. Раскатился вопль: «Па-ашел! Наездился вчера!» — вагоновожатая яростно спихивала со ступенек сунувшегося было внутрь бомжа с палочкой. Бомж отступил, но палка застряла между схлопнувшихся створок. Тетка с ненавистью еще дважды громыхнула дверьми, тронулась. Бомж остался ждать следующего трамвая.

Возвращаясь в потемках домой (в смысле, к Тане), Антон ежился и ускорял шаги, словно на быстрой перемотке просматривая кадры любимого им, но только не зимой, города. Могильный мрак подворотен, смерзшиеся снежные гряды вдоль тротуаров. Стремительно и густо сеющийся в свете фар и фонарей мелкий снег. Перемигивающиеся желтым светофоры.

Улица Некрасова, недалеко от угла с Восстания. Живя тут, Таня обычно водила брата, приезжавшего из столицы пару-тройку раз в год, в окрестные кабаки. В «Платформу», ныне покойную, заходили из подворотни — жутковатой питерской подворотни, выныривающей в не менее жутком, заваленном стройматериалами дворе-колодце; в прихожей клуба твоя одежда безнадежно погребалась под чужой, сугробом нарастающей на вешалке; в переполненном дымном зале, чтобы пройти к своему столику, приходилось поднимать сидящих за соседними. Если ты оказывался тут перед началом концерта, разговор периодически прерывался торопливой пробежкой барабана или взмыкиванием очередной трубы: ребята на сцене настраивали инструменты, а звуки шли через усилок. В «Самогонщиках» пили местные отчаянной остроты настоечки: красный смерчик табаско закручивался во взбалтываемой стопке «Дьяволова огня», еще более забористая хреновуха, мутно-белая, со свежим хреном, едва не вышибала слезу.

Нельзя сказать, что свалившийся сейчас за два дня до Нового года Тане на голову Антон оказался так уж кстати, тем более что болела Женя, ее младшая, — но бесцеремонный брательник обещал долго собой не обременять. Правда, где искать тут Маса, он пока понятия не имел: в Барсе никто ничего ему сказать не смог, а общие питерские знакомые про то, что Ивар в городе, услышали впервые от Антона.

Никеша внезапному Антонову визиту и вопросу о Масарине даже вроде не очень удивился, словно тот их телефонный ноябрьский разговор, московско-иерусалимский, подразумевал продолжение. Нет, они и после Никешиного возвращения созванивались — от него, например, Антон узнал, что Мас уехал из Израиля (куда — не узнал), но общались бегло, хотя Антону почему-то казалось, что тогдашние, ноябрьские его слова собеседник принял к сведению и не прочь при случае напомнить.

Поэтому Антон ждал, что Никеша захочет пересечься очно (раз уж они в кои-то веки в одном городе), и более-менее деликатно уклонялся вплоть до праздников. А там очкастый и сам пропал, — несмотря на запоротую в наркоманские годы печень и прочие потроха, загудеть, да еще по поводу, да еще по такому, он был вполне способен.

Разговелся, ясное дело, и Антон, а окончательно отойдя от похмелья, обнаружил, что не на шутку болен: то ли зараза, косящая Танино семейство, то ли чертова питерская влажность. На Рождество он валялся с температурой, а поиски Масарина ограничил насморочными телефонными расспросами. Толку от которых было, в общем, ноль, пока еще через пару дней знакомый знакомого с чужих слов сказал неуверенно, что Ваня намедни был несколько раз замечен в одной видеостудии на Синопской набережной. Можно, мол, поспрошать тамошних ребят.

По названному адресу, не без труда преодолев сопротивление вахтера, стряхивающий снег с отсыревшей шапки Антон угодил в какое-то не вполне эвклидово пространство узких коридоров с высокими потолками, заводящих то на черную лестницу, то в неосвещенные тупики, заставленные громоздким вычурно-непонятным хламом. В полном соответствии с ожиданиями (мертвый сезон до старого Нового года) царило тут безлюдие и запустение. На человеческое присутствие намекали лишь порыкивающий откуда-то тяжелый металлец, да вопль «Это без НДС!..», слетевший сверху в гуле ревербераций, когда Антон сунулся по ошибке на черную лестницу.