Следовательно, мы можем описать отношения между Тиранией и Мудростью, отталкиваясь от гегелевского понимания истории.

Пока человек не пришел посредством философской дискурсивной рефлексии к полному осознанию исторической ситуации, данной в какой‑то момент истории, у него нет по отношению к ней какой бы то ни было «дистанции». Он не может «занять позицию», он не принимает сознательного и свободного решения «за» или «против». Он просто «претерпевает» политический мир, подобно тому, как животное претерпевает природный мир, в котором оно живет. Но вместе с философским осознанием человек различает данную политическую реальность и идею о ней «в голове», где эта «идея» может выступать в качестве «идеала». Правда, если человек удовлетворяется философским пониманием (= объяснению и оправданию) данной политической реальности, он никогда не в силах превзойти ни саму эту реальность, ни соответствующую ей философскую идею. Для «преодоления», для философского прогресса к Мудрости (= Истине), требуется, чтобы политически данное (которое может отрицаться) действительно отрицалось Действием (Борьбы и Труда) — таким образом, что новая историческая или политическая (т. е. человеческая) реальность сначала творилась самим этим активным отрицанием уже существующей реальности и ее философского понимания, а затем понималась в рамках новой философии. Эта новая философия сохраняет только часть предшествующей ей философии, которая выдержала проверку творческого политического отрицания исторической реальности, которой она соответствовала. Новая философия трансформирует или «сублимирует» сохраненную часть, синтезируя ее (в согласованном дискурсе и посредством него) с собственным раскрытием новой исторической реальности.

Только так философия движется к абсолютному Знанию или к Мудрости, достигнуть которые она способна лишь вместе с осуществлением всех возможных деятельных (политических) негаций.

Коротко говоря, если философы совсем не станут давать политических «советов» государственным деятелям — в том смысле, что из их идей прямо или косвенно будет невозможно вывести какое‑нибудь политическое учение, — то не будет и никакого исторического прогресса, а тем самым и Истории в собственном смысле слова. Но если государственные Деятели не реализовывали бы время от времени в своих повседневных политических действиях «советы» с философской подоплекой, то не было бы и прогресса философии (к Мудрости или Истине), а тем самым не было бы и самой Философии в строгом смысле слова. Конечно, писались бы все новые книгиу именуемые «философскими», но никогда не было бы Книги («Библии») Мудрости, которая смогла бы окончательно заменить ту, которой мы пользуемся под этим названием почти две тысячи лет. Там, где речь шла об активном отрицании самой «сущности» данной политической реальности, мы на протяжении истории всегда видели появление политических тиранов. Следовательно, мы можем сказать, что если появление тирана — реформатора немыслимо без предварительного существования философа, то пришествию Мудреца по необходимости предшествует революционное политическое действие тирана (реализующего универсальное и однородное государство).

Как бы то ни было, сравнивая размышления, вызванные диалогом Ксенофонта и его интерпретацией Штрауса, с тем, чему нас учит история, я прихожу к следующему: отношения между философом и тираном были «разумными» на протяжении всей политической эволюции. С одной стороны, «разумные» советы философов всегда раньше или позже реализовывались тиранами; с другой стороны, философы и тираны всегда «разумно» вели себя во взаимоотношениях друг с другом.

Тиран имел все основания не пытаться применять утопическую философскую теорию, прямо никак не связанную с той политической реальностью, с которой имел дело тиран, — у него не было времени для заполнения того теоретического пробела, который существовал между утопией и реальностью. Что же касается философа, то и он имел основания для отказа от подведения своих теорий к вопросам, поднимаемым текущими политически- ми делами. Займись он этим, и у него не было бы времени для занятий философией — он перестал бы быть философом, а тем самым не имел бы никакого права давать тирану политико философские советы. Философ был прав, оставляя это сближение философских идей и политической реальности в теоретическом плане целой плеяде интеллектуалов всех оттенков (более или менее разбросанных во времени и в пространстве). Интеллектуалы, в свою очередь, имели основания для того, чтобы впрягаться в решение этой задачи и при случае давать прямые советы тирану, когда в своих теориях они достигали уровня конкретных проблем, поставленных текущими политическими делами. Тиран имел основания следовать этим советам (и к ним прислушиваться) только в тот момент, когда они достигали этого уровня. Короче говоря, все они вели себя разумно в исторической реальности, а так как все они вели себя разумным образом, то и достигали, прямо или косвенно, реальных результатов.

И наоборот, было бы совершенно неразумным для государственного деятеля стремление отрицать философскую ценность теории только потому, что она не применима к той или иной политической ситуации (разумеется, у государственного деятеля часто имелись значимые политические причины для запрета такой теории в рамках этой ситуации). Для философа было бы столь же неразумно «принципиальное» осуждение Тирании вообще — «осуждать» или «оправдывать» ее можно только в рамках конкретной политической ситуации. Для философа было бы вообще неразумно критиковать на основании одной лишь своей философии какие бы то ни было политические конкретные меры, принимаемые государственным деятелем, будь он тираном или нет, в особенности там, где эти меры предпринимаются для осуществления того же идеала, который имеется в виду философом. И в том и в другом случае суждения будут некомпетентными — и о Философии, и о политике. Такого рода суждения еще простительны (хотя и не оправданы) в устах государственного деятеля или тирана, являющегося «профаном», но не для философа, который, по определению, «разумен». Что же касается «посредников» — интеллектуалов, то они поступают неразумно, если не признают за философом права на оценку философской ценности их теорий, равно как и права государственного деятеля выбирать те из них, которые он считает реализуемыми в данных обстоятельствах, и отбрасывать все прочие даже «тираническим» образом.

В общем, сама история позаботится о «суде» над деяниями государственных деятелей или тиранов (их «успехе» или «удаче»), осуществляемых (сознательно или нет) согласно идеям философов, приспосабливаемых к применению на практике интеллектуалами.

Слово «капитализм» возникло в XIX веке, Карл Маркс придал ему точный, специфически экономический смысл. Маркс понимал под «капитализмом» экономическую систему, которая характеризуется следующими чертами. Во — первых, «капиталистическое» хозяйство представляет собой экономику с развитой промышленностью. Во — вторых, индустриальные средства производства в этой системе принадлежат не физически работающему большинству населения, но политически и экономически «руководящему» и «направляющему» меньшинству или элите так называемых «капиталистов». В — третьих, эта система устроена таким образом, что трудящееся большинство (так называемые «пролетарии») не имеют никаких преимуществ от технического прогресса, индустриализации или, если угодно, «рационализации» производства.

Прогресс промышленной техники увеличил производительность труда (или, как мы говорим сегодня, его «продуктивность»). Он сделал труд приносящим большую стоимость. Однако эта «прибавочная стоимость» не выплачивалась трудящейся массе, но удерживалась капиталистическим меньшинством. Так что, несмотря на технический прогресс, трудящиеся массы населения оставались на прежнем жизненном уровне, который был близок к минимальному (а потому его и нельзя было сделать еще ниже). В то же самое время технический прогресс вел к постоянному росту дохода капиталистического меньшинства.