Боевой пыл остыл, спёкся в калёнке буйной рубки. Он разом пресытился убийством и кровью. А рядом вершилось непредсказуемое.

Баба зубами впилась в Ермолову руку. Вырвать не удалось: молодые зубы сомкнулись щепчатым капканом. Взревев и матерясь, Ермак с бычьей яростью рассёк надвое изнемогшего неприятеля. Баба упорно сжимала челюсти. С хрипящим взрёвком Петров махнул, вернее, тряхнул прокушенной рукой, на которой висело пуда четыре упругой и ядрёной плоти. Занёс вторую… Отсёк голову.

Тело кувшином выпростало густую кровь, дрыгая конечностями, плюхнулось на землю. Белея на глазах, ещё не умершая голова дёрнула веками. Карие глаза, казалось, тлели, разбавленные заплесневелым пойлом. Но челюсти не разжались. Измученный Ермак давай колошматить мёртвой, а, может быть, и живой пока головой по корягам. Без толку. Прижав к земле скользким от крови сапогом, тянул что было мочи. Грош проку. Он месил кровавый студень саблей. Народ оцепенел. Взирали, как завороженные…

Брошенные ногайки при виде чудовищной участи красавицы заходились в ушираздирающем плаче и ещё яростней бились в руках победителей. Но вдруг, как по уговору, все разом сникли. Убоялись, верно, как бы и им того ж не стало за лишнее огурство.

Помочь Ермоле никто не вызвался. Кто просто его не любил. Кто опасался угодить под пылкую руку. Кто не одобрял жестокости. А кто не находил сил от ужаса и потрясения.

Бердыш не отвернулся. Лишь сузил глаза, и их заволокло оловом. Он подумал почему-то: «Война… Случись такое же на Самаре, и будь на месте Петрова ногай, а на месте ногайки — Надя…», — брр… дальше додумывать не хотелось. Но очевидно одно: тот же поступок кочевника над русской назвали б изуверским. О чём же говорить сейчас? И у кого после такого найдётся довод или право сетовать и возмущаться, коль оно станется с его девкой, сестрой, дочерью, матерью, зазнобой?

Но вот удар, верно, достаточно справный: челюсть треснула, это поняли по соответствующего звуку. Вид головы был совершенно непередаваем. С усилием просунув в глубь этого лоскутного клубка остриё, Петров разомкнул мёртвые тиски и свалился замертво…

Победа была полной. Кочевое воинство задало стрекача похлеще, чем Мамай на Дону. Станичники убрали все кибитки, до одной. В плен взяли до сотни ногаев, среди них половина — бабы, весь нежный кус орды. Считать переловленных лошадей никто не взялся.

Правда, трубить о завершении осады и, тем более, окончательной победе рановато. Всего ногаев побито до полутысячи. А это значит, что Урус, даром что бездарь, мог из остатков собрать почти ту же силищу и двинуть её на кош вдругорядь. Только уже осторожничая: по учёности и основываясь на неудачах первого опыта. При этом все верили с чего-то: не сунется уже.

И верно, минула пара дней. Покой. Ещё пара: тишь да гладь. Разведка донесла, что в двадцати верстах к югу Урус кое-как собрал треть, не более, уцелевших. У захваченного в плен «языка» выведали, орда лишилась лучших батыров, а князь — второй своей сестры.

Ермак Петров с перевязанной на грудь рукой едко шутил над «безголовой», высказывая похабные сожаления: мол, не привелось поступить с нею так, как поступил бы, знай загодя, что за птаха. Казаки, в основном, добродушно ржали. Были и такие, как оба атамана, которым стрёмная крутость и скотская откровенность — как чирей в ж…

К четвёртому дню на северо-западе и северо-востоке задымилось: серо и низко. То была пыль, взбитая копытами. С припозданием в подмогу битому князю ползла двухтысячная орда из северных улусов. Всплыл и такой домысел: то сам сибирский царёк Кучум пожаловал. Впрочем, толком ничего не прояснилось: вёрст за пять до Кош-Яика орда круто повернула, да и пыль столбом…

Так бесславно завершилось нашествие князя Уруса на казачий городок Кош-Яик.

Бердыш прогуливался по яицкому кошу и усмехался в усы. Несколько шельмецов в пыльных портках с заднею прорехой неслись по кривым, узким, курам пастись, улочкам, горланя свежезапеченную песенку:

Тесновато было даже в серёдке коша. Размахом выделялась поляна — для казачьего круга. Казачки Степану не пришлись. Бойки, крепки, грубы. Кроме славянок, попадались уроженки Малороссии, Белоруссии и Речи Посполитой. Также слабую долю коша дополняли татарки и литовки, курдки и ногайки, казашки и черкешенки. Целокупно: дюжин семь-восемь. Все иноземки вскорь привыкали к вольному станичному укладу. Да вот не все казаки признавали бабский кут. Зная разъедающий силу казацкую яд женского непрерывного побочья, истые дальнопоходники воевали сугубо мужским товариществом…

По отражении Уруса, одна из пленённых дочек важного мирзы стала подругой Кузьмы Толстопятого, больше теперь известного как сотник Ослоп, по-иному — дубина.

Всего в городке проживали до семисот повольников, часть обзавелись семьями. Подрост из детвы сравнительно мал, весь из мальчонок. Казаческое сословие на Волге с натягом воспитало лишь первое колено. Да и то — за счёт ходоков, падких на бабьи чары. Они-то и разбавили непреклонный строй ушкуйников-женонетерпимцев.

Станичный состав непрерывно менялся: нажив добро, некоторые уходили, иные погибали в боях. Убыль споро зарастала новью, но больше из пришлых, чем из наследников…

После переговора с атаманами Бердыш поступился своей долей добычи, выкупив Мисуфи Ватира, верного царю мирзу. Незадолго перед подходом основных частей Уруса посланный на разведку Мисуфи угодил с другими загонщиками в засаду. По освобождении долго благодарил избавителя. Бердыш провожал его в степь не одну версту, казаки чтоб не тронули. Ногай передал ценные сведения касаемо дел в улусах и самом Сарайчике. Не без радости Степан услышал, что силы надменного князя, по существу, невелики, а влияние в большинстве улусов крепко подорвано. Часть знати, причём весьма значительная, открыто забодалась с ним. Другие султаны, как, например, Исмаил, держались благочинно, но с готовкою в любой миг предать. Попадались и такие улусы, где мирзы искренне поклонялись верховному правителю, зато рядовое большинство при первой же вспышке переметнётся к сильнейшему.

По свидетельству Мисуфи, при всём тщании Урус сейчас располагал не более чем 20–30 тысячами воинов. После же позора от «горстки разбойников» неуверенность и негодование мирз наверняка только выросли. И теперь вопрос, хватит ли ему сил на взятие молоденькой Самары, не говоря про затяжную войну с Московией?

У казаков задерживаться не стал. Барабоша, даром что уберёг от стрелы Зеи, открыто косился на царского «прислужника». А Мещеряк, когда Бердыш осторожно намекнул на невыполнение казаками своего слова не разбойничать до получения государевой милости, уел:

— Мы-то милости ждём. Да вот кого за милостями послали, сам из Яика с бедой вынырнул.

Спорить с Матюшей было не с руки. Бердыш понимал, его здесь просто терпят, и то лишь благодаря заступничеству Кузи и личной доблести при недавней осаде. В целом, казаки не доверяли годуновскому слуге, как и всякому служилому человеку.

Проводив Ватира на безопасное расстояние, он простился с вольницей и нацелился на Самару. Оттуда собирался по пойме либо насадом кольцовских сторожевых сил добраться до града.

Лишь сейчас, после пережитого и злого, при самом упоминании Самары он познал облегчение. Сердце кропилось тёплой волной успокоения, к которому слегка примешалось разочарование. Опять, опять один, в который раз один, и вот всё нежное расцветает с новой силой. Сколько же времени прошло с нелепой той разлуки? Разлуки с невестой. Произнеся в уме это слово, он воспринял его как самое естественное и правильное. Это было удивительно, но не казалось удивительным.