Завидя служилых, отдыхавшие у кострищ тронулись навстречу оторвавшемуся от своих Бердышу. Степан, спешась, вёл коня в поводу. Угождая казакам, стрельцы также топали на нижних. Объёмистый громила в бирюзовом архалыке, что вышагивал поперёд станичников, приблизясь, вдруг осел и бацнул себя по коленкам с силою в полтора медведя. Бердыш засмеялся, признал Толстопятого. Взамен нечёсаным космам и всклокоченной бородище лицо московского грабителя обрело благородную ухоженность, прировнённую бородку и пушистую отмытую чёлку.

— Матушки-святушки, кого Бог сподобил гостеньком! — зазычил Кузя, подхватывая морщащегося от боли Степана в удавьи обоймы. — А мы тута уж с полмесяца как. По весне хотим Самарой к Волге итить, а оттеда хряпнуть по улусам южным. А тебя-то ким ветром занесло?

— Постой-постой, больно скор. Отдышусь дай. — Степан кое-как высвободился из ребродробильных тисков. — Сведи, что ль, к вашим.

— Эт запросто, — кивнул Толстопятый.

…Многие казаки узнавали Бердыша, здоровались, кивали.

— Куды ж ты меня тащишь? Нам и у первой кущи уместно, — ворчал Степан, упираясь. Кузя волок его через весь посёлок, тогда как служивых оставили у рубежной палатки.

— Да уж брось, царёву гонцу у околенки зябнуть?! Щас с головным сведу. По чести, Матюша, это самое, сам до вас какую-то нужду имеет.

Степан присвистнул:

— Так это… Сам Мещеряк тут?

Удача, однако! Веди, Кузенька, да пошустрее…

Обогнув просторную кибитку, свернули к костру. Навстречу издали ещё приподнялся и снова сел мужик лет сорока пяти. В лике — прямо-таки ангельское смиренье. Сощуренные очи мерно голубеют из-под пушистых ресниц. Такому бы век из церквы не вылазить, а гляди ж ты, подумалось Бердышу.

Вокруг хватало станичников, но Степана влёк лишь этот, благодушный.

— Атаман, глянь, кого привёл, — весело крикнул Кузя… этому!

Дивясь, Бердыш слегка качнул головой. Хоть убей, не походил сей попик на грозного предводителя, одного из немногих уцелевших есаулов Ермака великого…

—  Сам бог его послал тебе… — продолжал Кузя.

— Бог ли, чёрт ли, разберём. С добром коль послан, добром ответим, — ласково сказывал Мещеряк, кроткие глаза на миг сузились: игольчато, испытующе.

— Не с худой вестью, атаман. Привет всей честной братии! — поклонился Степан на три стороны, скользнул по сторонам глазами, зацепил пару репейных.

— И тебе того, служивый, — отвечали некоторые.

— А про весть нам дозволь судить, — сказал Матюша. — Пока же рядом сидай. В ногах правды нет. Веры коли русской, отведай шевриги. Да к общему овначу приложись.

— Эт мы с радостью и почтением, тем боле веры самой мы правой — дедовской, — не заставил упрашивать Бердыш.

Довольно долго все ели, редко перекинется кто парой слов. Атаман хлебнул из рога, протянул Степану:

— Отведай теперь это, — и ожидающе замер, лишь рука шарила палкой в углях.

Бердыш выпил. Ядрёна брага! Крякнул, закусил. Надуло разговорец. Первое время гость успевал только отвечать знакомым: Якуне, Болдыреву, Ивану Дуде. Осевший на особицу Зея зыркал рысью.

— А где Барбоша-то? — схватился Степан, вопрошая сотрапезников, но, поперёд прочих, атамана.

— В Кош-Яике, — даже глаза не двинул от углей Мещеряк.

— А вы на кой в мерзлополе студитесь? — любопытничал Степан, сердце ж замерло от великого предчувствия: что-то тут не так!

Атаман задержал на нём взор чуть дольше, чуть заметно пыхнул сквозь левый уголок рта, повёл головой: дескать, экий ты ушлый! Потом с ухмылкой небрежно зевнул, кивая на пламя:

— А мы не студимся. Мы греемся. Сибирью калёны. Но и лишка погреться не грех, чтоб пуще кровь загорячела, как в развед двинем. Поглазеть желаем, что там у вас с заставой на Самаре вышло. Больно места там привольные и родные. Станичники слюной иссохли, вспоминаючи.

Народ одобрительно захмыкал. Затряслись положительно бороды.

— Чего глазеть попусту? Быть граду. Уж и стены готовы, — приврал Степан.

— Ото как. Град, стал-быть! Угу. А как, скажем, нас примут теперя? Вот собрались с ледоходом по Волге прогуляться. С ветерком? Мимоездом и вас минем. Дадите в таком разе?

— Ну, ваша гульба известна… Облыжно не пойми — не дадим. Не для того град возвели, чтоб татьбе потворствовать.

— За право слово спасибо. Открыто баешь. Ну а ежели мы на своём постоим? Силёнок, чай, у нас и на пару таких городков достанет.

— А хотя б и на три. — Бердыш пожал плечами. — Неужто государство мнишь одолеть?..

— Ну, куды уж нам государство-то?

— А ты не смейся. Знаешь ведь, царь уж коль чего замыслил, всех переупрямит. Граду быть, хоть семь раз его палите. Стоит ли? Зачем новыми пакостями старые грехи множить? Кого свалить упёрлись: стол государев? Да и кого спалить — русский же оборонный город?

— Не туды завернул, филин. Я ж это, к примеру, для уму-разуму. Нам-то, смекни, в степях заточных откель ведомо, что там у вас с Самар-городком? Вот и хотим поглазеть.

— Ха, всего-то? Ну и? Теперь знаете. Ужто вспятитесь? He, не для того ты, атаман, силу таку из станицы увёл.

— Хм, можа, и так. Можа, и вправду поступок мой не того… Не знаю, не думал… Но только… но не только ради набега. Не только… По чести, и сам ума не приложу, как дальше нам? — сбивчиво продолжил Мещеряк, морща лоб.

— Воровать, что ль, прискучило? — нащупывал и подводил Степан.

— Э-эх, — глубоко вздохнул Матюша, — коль сможешь, пойми верно… Я без малого двадцать лет казакую, всех ровесников схоронил. В Запорожье бывал, с ляхами крестился. Дон взад-вперёд промерил, татар гонял по Дику полю вдоль и наискось. Волгу от Оки до Переволоки пять раз бороздил. С калмыками, ногаями христосовался. Тобол и Иртыш с Ермаком одолел, кровью покрасил. За что по его смерти великим атаманом Сибири выбрали! С Кучумом-царём ласкался… Да чай и это не всё. Ныне вот буйный Яик не в диковину. И на государя послужил, привелось. Да что — в заслуженных атаманах состоял. Кашлык брал, царской хвалы удостоен. Только, вишь, государь в благодарность свободу нашу взял да зараз вот уважил. Доброй вестью: велено мне с товарищами моими под началом воеводы Сукина снова в Сибирь ползти. А тому ль Сукину мной водить, когда я, почитай, три года там в битвах прозяб, а до того с Ванькой Кольцом всеми здешними ватагами заправлял?

— Стал-быть, обиделся, верховный атаман? За волей на Волгу подался, а следом на Яик!

— Не ехиди, — скривился Матюша. — Нешто не понимаю, что во всём начало требуемо? Сам начальствовал. Но досадно, понимай, головному закопёрщику казацкому подневольным сучонком вдруг стать — под пяткою Сукина такого-сякого, что тех краёв досель и не нюхал! Его, Сукина, заслуга в том лишь, что воевода…

— Плохо обо мне полагаешь, атаман. Мне, ратнику, и не понять? — Степан задумчиво опустил севрюжье поленце. — Да, вить, с иного боку, кабы все из подчинения государевых начальников вышли, что сталось бы? Кабы казаки воеводу Ивана Шуйского ослушались, превознеся свои заслуги поперёд долга и выше его звания, так отстояли бы мы Псков? А? То-то. Либо ты сам Ермаку, блаженные памяти, Тимофеичу не дал первенства?

— Сравнил шелом с репой! Ермак и Сукин! — захохотал Якуня, вертя единственным левым глазом. Смех заразил общество. Не сдержался сам Степан, расползлись иссечённые губы, пощурились веки.

— Видишь! — Мещеряк пренебрёг смехом. — Голова казацкая от ваших служилых тем и отлична, что не мысль ею руководит, а к воле тяга. Всё, про что ты говорил, я и сам до тебя разумел, а всё едино: перемогла присягу вольница. Что ж делать теперь?

— Э, брат, вменять легко. Ты что думаешь, мне так вот прям и охота хребтину гнуть перед боярином пузатым? Прям родился я, что ль, такой вот вьюнок? Пойми, не перед ним гну — перед государем, кой выше всякого Сукина воеводы. — Казаки заусмехались перестановке. — Ибо царь блюдёт пользу всех, всего народа.

— А в первую голову — того ж Сукина, воеводы жирногузчатого, — кончил Матюша.