— Здрав ли государь ваш Фёдор?

— Хвала богу. Многие ему лета.

— Здрав ли воевода астраханский?

— Пребывает в отменном здравии.

— А прочие бояре московские здравы ли?

— Бог милостив. Вот только князя Никиту Юрьева недуг долит.

Урус сочувственно прикрыл глаза, не раз потряс подбородком, поводил вниз-вверх лопатисто сплюснутыми ладонями. Его примеру последовали мирзы-султаны, то вознося глаза к потолку, то опуская долу. Беззвучно шевелились губы. Усердней всех, наотличинку, скоморошничал Телесуфа.

— Скорбно, скорбно о великом муже такое слышать. Огради его, Аллах, от напастей и бед, — со смирною миной молвил Урус.

— Кланяюсь за тёплые слова. Не премину передать государю.

— А ты всем ли доволен, Иван? — повернул князь стремительно, впулив в посла быстрый колкий взгляд. — Не чинятся ль тебе какие обузы и препоны? Прямо говори.

Хлопов мимоглядом смерил Телесуфу, чья личина воплощала саму участливость и предупредительность. Понял: не время благоприятное начало упрёком омрачать.

— Благодарствую. Мы люди неприхотные. Крыша есть, покорм дают. Чего ещё-то? Обижаться не на что. Пока и, надеюсь, завсе, — отвечал простодушно Хлопов, украдкою ловя, как жамка, сладенькую улыбку дворника.

— Ну и хвала всевышнему, — торопливо заключил Телесуфов покровитель. Продолжил не так приветливо. — Знаешь, доложили мне о нехороших делах, что чинятся моим подданным с ведома нынешнего московского государя. Желал бы я знать, правда ли это? Слушай сперва, — резким мановением пресёк невольную вскидку посла. — Минувшим летом в ближнем городе Астрахани по указу воеводы Лобанова был схвачен и ввергнут в темницу мой улусный человек Алмас. Или тебе это неведомо, Иван? — Урус ядовито усмехнулся.

Растерянно и правдиво расширил Хлопов глаза, примерился и, в порыве крайнего недоумения переходя на русский, воскликнул:

— Откель, великий князь?

Толмач отрывисто перевёл. Но Урус и так понял.

— Ну, ещё бы, откуда тебе знать? — князь «доверчиво» поддержал притворщика по призванию. Помолчав, негодующе сощурился. — Откуда б тебе слышать о том, в чём сам участвовал?

— Э-э! Клятву даю, напраслину возвели, охулили. Как можешь заглазным поношеньям верить? — отозвался посол, то восклицая в сердцах, то растягивая слова.

— Помолчи, право… — нетерпеливо бросил Урус. — О чём тут теперь спорить? Кабы только это одно! И похлеще злодейства чинятся. Казаки-то, что на Волге в Джигулёвых горах расселились, воры негодящие. Урон мне от них несчитанный. Людей моих бьют, полонят, улусы самочинно воюют, лошадей угоняют и продают, шатры крадут и жгут. — В гневе затряс бий судорожно ладошками заскорузлыми. — А неведомо тебе, Иван, куда ходят эти разбойники с награбленным добром?.. Э! Можешь не отвечать. Знаю наперед, что скажешь: не знаю, или не моя воля на то… Только, пойми, мне-то не легче оттого, что мои люди и табуны у меня ж с-под носа разбойниками этими в Астрахань продаются. И что астраханские жители ворованных коней берут, зная, что всё это неправедно добыто. Кабы только это! — на перевздошье отхлебнул из пиалы. — А то и почище дела казаки творят. Кого в улусах злым набегом уничтожат. Иных, бессовестно в полон захватив, в ту же Астрахань бесстыжую гонят, где сбывают узбекам. И моих бедных подданных невольниками, в цепях, в далёкую Бухару уводят. Не бывало ль такого, посол? Молчи, не прекословь! Кабы только эти преступленья! А не покрывает ли сам воевода наш плен беглый: калмыцкий, литовский люд, нами боем добытый? А? Мало? Мало того… Доподлинно стало известно нам, что князь астраханский отказывается последних — отбитых наших пленников — отдавать назад. Либо лошадей наших, воровски вами добытых, нимало он вернул? Да и лошадей, угнанных беглыми полоняками, у себя оставляет. Скажи ж, не кривя: по нраву б тебе такие бесчинства пришлись, будь ты нашего племени?

Сбираясь в недолгом замолчье с мыслями, Хлопов выдал:

— Пресветлый властитель. Когда снежный барс узрит труп старого козла, то пробежит мимо, брезгуя падалью. И тогда выскочит из норы зловонный шакал и примется грызть мертвечину. Но случится ненароком поблизости гиена, сгонит она шакала и сама возьмётся рвать тварь дохлую. И тут уж обиженный на весь свет шакал поковыляет прочь, голодный, и начнёт вопить всем про то, как чистый благородный барс убил невинного козлёнка и, дав протухнуть, подобно гиене подлой, сгрыз гниль смрадную. Неужто не сыщутся такие простаки, кто шакалюке поверят? Найдутся, как не найтись. Только мудрый-то сразу отметёт непристойные извороты. Вот потому скажу тебе, князь, всегда ты был светочем справедливого образа мыслей в делах межгосударских. Так не уподобляйся ж неискушённому простаку. То тебе нехто, завистливый к русской славе и нашему союзу, наплёл байку не по делу. Но не поверю ни в жизнь, что даже простак поверит молвке, будто ты, мудрый, поверил шакальим наветам на своих друзей. Потому как наш государь, кротостью и благочестием прославленный, наказал воеводе и всем астраханским людям ловить и казнить тех бунтарей-казаков, что громят как ногайские уделы, так грабят и государевых, то бишь наших, торговых людей на Волге. Ослушникам — беда. И вам, мирзы ногайские, — кивок в сторону свиты, — велено в сем правильном деле никаких ограничений не строить. Дабы и вы, со своей бочины, воров этих не жалеючи побивали и судили по-своему. Вот что на деле речет государева указка. А насчёт немецкого люда или там литвин и калмыков, что к нам в Астрахань, случись такое, переметнутся, так государь наш строго распорядился: беглецов возвращать в уделы ваши в веригах и колодках. Верь словам моим, князь, и вы, мирзы, верьте.

Урус подумал, заправился очной поддержкой нурадина и тайбуга, и въелся по новой:

— Красны доводы твои, Иван. Только ведь против пустословных заверений — делам веры больше. Сказываешь, воевода ваш указы нынешнего царя исполняет справно? Казаков-воров обуздывает и казнит? Хе, а мне иное ведомо: что ваши стрельцы — в сговоре с казаками. И, кстати, минувшим же летом, то бишь в твоё присутствие, приходили в Астрахань и сообща наши улусы воевали. Да, слава Аллаху, нам тогда повезло: много разбойников ваших побили. Тех мёртвых вы свезли в Астрахань и с почестями погребли. Был средь мёртвых и брат воеводы, и его же с хвалой вы хоронили. А это подтверждает что? Что сам ваш воевода запятнан связью с теми, кого вы за глаза пестуете и откармливаете нам на горе и кого в глаза честите ворами бездомными! Или не верно говорю? Или разве сейчас воры упомянутые не обитают на Волге, Яике, в наших издревле владениях? Разве не воюют моих улусов, разве не крадут нашу утварь, люд и скот, не сеют лихо? Вот и месяца не минуло, как дошло до меня горестное известие о разгроме нашего поселения в акбердиевом улусе. Сам султан тебе подтвердит. — Акбердий скорбно мотнул куцей рыжиной. — Погром, доподлинно знаю, устроили станичники Кольцова… — видимо, потеряв нить словесных построений, князь чуток задумался. — Увы, всё это злосчастье происходит по смерти великого царя Ивана. При теперешнем государе. Тому царю я шерть чинил от чистого сердца. А как я могу во всамделишной любви заверять нынешнего великого князя? Не скажешь? Какое добро за недолгий год его владычества видели мы, мангыты, от русских?

Хлопов миг-два поразмыслил и ну строгать:

— Злосчастье, оно, от злоречья. Прости, но мнение твоё о нашем молодом государе несправедливое. Фёдор Иоаннович, великий князь, увидя, что ты правдив в отношении к нему, станет держаться ответно, по обычаю, и к Мангытской орде. Так же, как отец его держал твоего достославного отца — князя Измаила. И брата твоего Тинехмана. А сам знаешь, приязнь между ними была неприкровенная. Так что, с этого боку, наш царь точно так же волен заподозрить тебя в занозе меж нами. Впрочем, я не об этом. Хочу открыть тебе, князь, глаза на неправду, которую ты, по незнанию, в сердце на нас возвёл и держишь. Дошло до тебя, что воры Кольцова воевали улус Акбердия, побив немало его людишек?! Так вот, извет это! Наушничали тебе злодеи. Какого дня дерзкое то побоище случилось?