Черчиллевский взгляд на мир в середине тридцатых годов внушал, что в пределах шести лет он станет весьма опасным местом. Тем не менее казалось, будто он по-прежнему верил, что «неоспоримая мощь» Британии может быть развернута повсеместно. Все еще может? Он мог наблюдать, что здесь была проблема воли, без которой обладание даже самыми грозными силами было бесцельным. В сентябре 1930 года он высказывал свое изумление Бивербруку. Как могло статься, что те же самые люди, кто пролил столько крови и затратил столько денег, чтобы утверждать Ипр, «обеими руками выбросят наше наследие и наши завоевания из-за беспомощности и малодушия?». Он не мог понять той степени, до которой первая мировая война сделала миллионы людей безвольными перед тем, чтобы встретить другую, кроме того случая, когда становилось без сомнения видимым, что альтернативы не было. Он не мог принять также, что молодое поколение по крайней мере чувствует неудобным гордиться простым фактом «покорения». Черчилль объявлял, что единственным его интересом в политике было восстановить ситуацию, при которой «жалкая публика» все еще восприняла открытым вопрос, уйдет ли Британия из Индии полностью. Если он скажет «людям» «правду», правда ли, что все будет хорошо? Это было донкихотством. В терминах, которых он желал, оно не могло закончиться успехом[60].
Болдуин понимал, что «жалкую публику» было не так легко убедить. Он не был человеком Империи до мозга костей. У него не было военных мемуаров для написания. Мир 1914 года навсегда уплыл прочь. Премьер-министр не был под контролем союза Лиги Наций, или парализован Мирным голосованием, но он должен был быть избран. Он был уверен, что если бы ему пришлось выйти перед страной в 1935 году с опубликованной программой существенного разоружения, он бы проиграл. Люди так и сядут в постели, когда подумают, что диктаторы смогут их атаковать. Демократическое правительство сможет сделать не более, чем «убеждать и льстить», пользуясь словами Черчилля о Мальборо, и делать любые приготовления, какие только сможет, внутри структуры, которую люди готовились принять. Понимание Болдуином взаимоотношений между премьер-министром и людьми было подкреплено его искусным обращением в кризисе Отречения. Он был на правильной длине волны, в то время как Черчилль романтично, но тщетно стоял за Эдуарда VIII[61].
Однако, человек, не будучи у власти, может быть Кассандрой. После 1932 года Черчилль определенно распознал угрозу, которую перевооруженная Германия будет представлять стабильности в Европе, и тревогу, которая углублялась после прихода Гитлера к власти. Тем не менее, было неясно, что именно должно быть сделано. Самые страстные переговоры между министрами Кабинета касались одновременно потенциала и уровня ВВС в Англии и Германии. Современникам было трудно определить, где находится правда, и историкам впоследствии это было также нелегко. Черчилль и в самом деле был вовлечен «вовнутрь», приняв предложение войти в состав подкомитета по исследованию воздушной защиты. «Мальборо» и Индия означали, что его внимание никоим образом не будет сконцентрировано на развитии европейских событий. Во время критических моментов он благоразумно находился вне страны, например, во время опубликования пакта Хоара-Лаваля, касающегося будущего Абиссинии.
С тех пор как у него не было необходимости принимать решения, в середине 30-х годов он мог изрекать предостережения высокого уровня обобщенности и полностью избегать некоторых неудобных тем. В самом деле, когда срок правительства Болдуина подошел к концу, было чувство, что он был «наполовину внутри, наполовину снаружи», особенно в отношении воздушных проблем. Он согласился на второе выдвижение, устанавливающее Чемберлена лидером Консервативной партии в мае 1937 года, и питал надокды, что его могли пригласить войти в состав нового Кабинета[62]. Хотя это не было неизбежным, казалось, что Черчилль ремонтировал мосты. До конца 1937 года он ограничил свою критику почти исключительно личной перепиской. Министром по координации обороны он не стал. Тем не менее, он все равно продолжал выстраивать через личные и некоторые официальные каналы обширный резервуар разнообразной информации к тому дню, когда это могло понадобиться.
Другие действия, предпринятые им в этом положении дел, выявили прагматизм, и некоторые наблюдатели сочли его удивительным. С 1936 года и далее он все более погружался в связи с политиками либеральной и лейбористской ориентации. В прошлом они считали его неизлечимым «реакционером», но теперь находили настроенным с энтузиазмом по отношению к Лиге Наций и неожиданно готовым к тому, чтобы ввести СССР в «большой альянс». Это и в самом деле был тот самый случай, когда его распознавание Германии как основной угрозы миру в Европе привело к тому, чтобы поставить свою враждебность по отношению к коммунизму в подчиненное положение. Он также выражал надежду, что Соединенные Штаты можно склонить к более активной заинтересованности европейскими проблемами. Возможно, не случайно следующим его литературным проектом должна была стать «История англоговорящих народов». Лекционные турне, предпринятые им по Северной Америке, оказались полезными не только для его кошелька. Они дали ему чувство собственной важности в то время, когда он больше не казался человеком у власти. В Канаде, он с энтузиазмом говорил о глубине связей Империи — о том, чего никогда не смогут понять «европейцы». Он говорил американцам об общих идеалах. В этих обобщениях была безопасность. Тем не менее, как частное лицо, он ощущал некоторую двойственность в отношении Соединенных Штатов. В конце 20-х годов он обрел сильное неприятие того, что принимал за предложенную американцам цену военно-морского главенства. В октябре 1937 года в своих личных записях он указывал, что хотя идеалы Британии и Амерлки были сходными, интересы их во многом расходились21.
Это различие прежде всего относилось к ухудшению ситуации в Европе. Черчилль направлял правительству торжественные предупреждения. Визит в Германию лорда Галифакса в ноябре 1937 года заставил Уинстона предупредить Палату Общин о глупости выдвижения Британией условий относительно расходов либо на маленькие нации, либо на большие идеалы. Его предчувствия неминуемого бедствия усилились после отставки Идена с поста министра иностранных дел в феврале 1938 года. Он предпочел интерпретировать акцию Идена как действия сильной молодой фигуры, направленные против «длинных, мрачных, растянутых потоков дрейфа и капитуляции». Аншлюс Австрии в марте 1938 года был еще одним указанием на то, что Европа столкнулась с «программой агрессии, хорошо рассчитанной и выверенной во времени». Страны все более и более сталкивались с выбором между подчинением и принятием «эффективных мер», пока оставалось время. Для Черчилля это обозначало выбор между разговорами о «царствовании закона в Европе» и объединением мелких государств континента. Он продолжал оказывать давление на правительство относительно его программы перевооружения в общем и вопроса воздушного паритета с Германией в особенности. Британия и Франция должны быть вместе. Он даже лично съездил в Париж для того, чтобы акцентировать это положение в разговоре с определенными французскими политиками. Тем не менее, было неверным полагать, что в эти месяцы Черчилль не занимался ничем, кроме лоббирования и статей. Он все еще был глубоко погружен в свою письменную работу, одновременно и над последним томом «Мальборо», и над первой главой его нового труда на тему «англоговорящих народов».
Тем не менее, когда встал вопрос о будущем Чехословакии, он выставлял напоказ свою веру в то, что Британия, Франция и Россия, действуя в согласии, определенно смогут предотвратить бедствие войны. Он выказывал симпатию судетским немцам — около трех миллионов которых жили в Чехословакии, когда к концу первой мировой войны границы этой страны были урегулированы, — но полагал, что их лидер, Конрад Хейнлейн, с которым он встретился, должен принять «автономию». Черчилль был против передачи Судет Германии. В последние дни сентября, когда Чемберлен летал то в Германию, то из нее, Черчилль проницательно наблюдал за событиями, тревожась, что премьер-министр привезет «мир с бесчестием». В конце концов, ему казалось, что Мюнхенское соглашение как раз и было таким урегулированием. Он презрительно относился к тем, кто полагал, что умиротворение Европы было достигнуто. В Палате Общин о судьбе Чехословакии он говорил в меланхоличных выражениях. Страна во всех отношениях страдала от своих связей с западными демократиями. Мюнхенское соглашение было «полным и абсолютным поражением». Люди узнают правду. В защитных приготовлениях наблюдались явное пренебрежение и недостатки. Целостное равновесие в Египте было нарушено. Это было тем самым сообщением, слушать которое большинство членов парламента и общества не желали. Он был пророком без славы в своем отечестве. За свое глупое неумение понять логику власти нация заплатит ужасной ценой.
