Черчилль грохотал. В отношении к нему еще было много личной теплоты, но он не получил того особого обхождения, которого желал. Конгресс, приветствуя его речь, был признателен голосу ранней эпохи, но не был расположен дать ему то оснащение, которое он просил. Дин Ачесон, госсекретарь Трумэна, думал, что замечания Черчилля в разговоре страдают от отсутствия знакомства с расстраивающими деталями, чего требует принятие решений о необходимых действиях. Черчилль не оставлял надежды, но, тем не менее, в спальне своего номера жаловался, согласно свидетельству его врача, что Англия в ее состоянии упадка больше не может обращаться к Америке как к равной, но должна с шапкой в руках идти делать то, что приказывает Вашингтон. Один из устоев Всемирного Храма Мира был все еще крепок, несмотря на неубедительный исход корейской войны, но теперь он очень отчетливо стоял незакрепленным[104].

Европейский устой укрепился с 1947 года, но к тому времени, как Черчилль возвратился к власти, ему больше не требовалось его покровительственная благосклонность. Договоренность о Европейском Сообществе угольной и сталелитейной промышленности была достигнута в 1950 году, но лейбористское правительство отказалось в него вступать. В июне в Палате Общин Черчилль объявил, что «национальная суверенность не является неприкосновенной». Её можно было решительно уменьшить, если такой шаг приведет к общей выгоде. Тем не менее, снова придя к власти, он не старался энергично ввести Британию в сферу тех западноевропейских политических и экономических веяний, первым показателем которых было ЕОУС[105]. Он с подозрением относился к предложениям Франции о Европейском Оборонном Сообществе.

Некоторая таинственность все еще придается позиции Черчилля в этом деле. Оно определенно вызвало разочарование, ставшее еще более острым из-за его предполагаемого прежнего энтузиазма. Именно в этом случае Иден нутром чуял, что Британия не должна вступать в какого бы то ни было вида Европейскую Федерацию, но, в отличие от того, что иногда предполагалось, премьер-министра он не пересилил. Уступчивость со стороны премьера могла воодушевить других министров, кто по крайней мере, впоследствии заявил о своих намерениях в отношении Европы. Возможно, Черчилль предвидел неизбежность таких шагов, но не испытывал побуждения к их реализации. В любом случае, в этом отношении существовал предел, за который британские избиратели не пойдут под любым руководством[106].

Могло быть так, что к тому времени Черчилль был обеспокоен разрушительными возможностями атомного оружия. Несмотря на то, что информация была отсечена американцами, лейбористское правительство возобновило разработку британской атомной бомбы. Первое испытание прошло в октябре 1952 года. Теперь, наряду с Соединенными Штатами и Советским Союзом, Британия обладала оружием, которое давало его хозяину уникальный вид власти. Когда «бомбардировщики победы» будут достаточно готовы, обычные войска можно сократить. Будучи первым британским премьер-министром — обладателем такого оружия, Черчилль очень хорошо отдавал себе отчет в том, какая обременительная дополнительная ответственность ложится на него. Он чувствовал, что обладание им дает британской «опоре» новые силы, но в то же время возлагает на него, почти к концу жизни, обязанность сделать последнюю попытку ослабить напряженность между Востоком и Западом. Это будет кульминационным пунктом его карьеры. Развитие международных отношений, казалось, дает ему эту возможность. Даже если он не нашел общего языка с Джоном Фостером Даллесом, новым государственным секретарем, он надеялся, что вместо этого связи военного времени с новым президентом, Эйзенхауэром, хорошо ему послужат. Он едва ли знал, что в январе 1953 года Эйзенхауэр в своем дневнике писал, что Черчилль «абсолютно определенно показывает эффекты проходящих лет». Он был столь же чарующим и интересным, как и всегда, но, пытаясь сделать упор на особые взаимоотношения, старался оживить дни второй мировой войны. «Даже если картина тех дней была правильной, — заключает Эйзенхауэр, — она не будет иметь приложения к настоящему»[107]. Смерть Сталина в марте 1953 и грядущее окончание войны в Корее в том же году воодушевляли Черчилля надеждой, что встреча «Большой тройки» на высшем уровне и своего рода новый «договор Локарно» могут стать реальностью. Любому, кто его слушал, он говорил, что эта большая задача все еще стоит перед ним. Это было высшим оправданием его нынешнего пребывания у власти.

Удар, случившийся с Черчиллем летом 1953 года, вызвал отсрочку его встречи с Эйзенхауэром. Она состоялась в декабре на Бермудах, но американцы не были убеждены в полезности преждевременной встречи с руководителем Советского Союза. Тем не менее на протяжении 1954 года между Востоком и Западом наметились некоторые улучшения, хотя большинство трудной работы выпало на долю Идена в Берлине и Женеве. В июне 1954 года Черчилль нанес следующий визит Эйзенхауэру и, обнаружив его все еще противящимся встрече на высшем уровне с Маленковым, предложил поехать в Советский Союз как «разведывательный патруль». Решимость Черчилля была такова, что после того, как он предложил визит к Молотову, казалось, что он всего лишь ставил в известность коллег по Кабинету о своем плане. Однако в итоге Черчилль не получил приглашения. Падение Маленкова в феврале 1955 года и последовавшая необходимость укрепиться режиму Булганина — Хрущева означали, что последняя возможность Черчилля завершить свою карьеру на высокой ноте «всемирного миротворца» миновала. 5 апреля 1955 года он наконец подал в отставку.

Вокруг последних лет человека у власти — только мучительность и печаль. Некоторые ссылки на плохое состояние его здоровья и уменьшение компетентности в делах являются преувеличенными. Одно из существенных исследований «золотой осени» Черчилля абсолютно верно отвергает замечание, что в этой заключительной фазе он был «не в себя», хотя, в свою очередь, оно, возможно, выносило слишком лестный вердикт. В самом деле, патетические черты этого почетного старца вызывали сразу и симпатию, и раздражение. По этой же самой группе причин многие из его коллег последних дней воздерживались от того, чтобы по отношению к нему действовать с той же безжалостностью в интересах государства, которую показывал он сам. Убежденный, что сам он все еще может внести то, чем не обладает никто другой, он не собирался отдавать власть, а у них недоставало мужества, чтобы его спихнуть. Способность вовремя уйти редко встречается в человеке у власти, особенно когда, как случилось с Черчиллем, он не видит жизнь sub specie aeterni-talas[108]. Сконцентрированность на себе самом, которая была необходимым элементом его гонки за властью, не покинула его до конца. Хотя Иден даже женился на его племяннице, Черчилль не видел причин для того, чтобы ускорить передачу власти. Могло статься, что Иден и в самом деле не обладал качествами, необходимыми для премьер-министра, но напряженность ожидания момента отнюдь не укрепила его уже слабые нервы. В любом случае, долго откладывавшаяся передача власти обернулась бедствием.

Конечно, будет неверным говорить, что администрация в целом была абсолютным бедствием, но факт был в том, что к заключению он был 80-летним человеком, представлявшим миру образ Британии. Это был старый человек, одетый в еще более странный костюм, который среди пышности и блеска коронации 1953 года был несомненным олицетворением того, как когда-то великая империя теперь сражается, с огромным достоинством и присутствием духа, но тщетно против разрушающего действия времени.

Шестой том «Второй мировой войны», который продолжал писать Черчилль, вопреки лучшим ожиданиям издателей, появился в 1953 году под названием «Триумф и трагедия». Он описывал финальную стадию войны, и его сравнительная польза заключалась в том, чтобы утвердить свое предвидение будущего той части Европы, с которой он, как премьер-министр, должен был иметь дело. Прошлое в его мыслях всегда обеспечивало оправдание будущему. Это была именно та страсть, которая побуждала его после отставки вернуться к написанию «Истории англоговорящих народов», этого грандиозного проекта, который был так грубо прерван второй мировой войной[109]. Больше никто из государственных деятелей XX века, возможно, за исключением де Голля, не обладал такой одержимостью историей и одновременным желанием и способностью быть действующим лицом и летописцем своих самых недавних деяний. Это был рассказ о триумфе и трагедии — всемирных, континентальных, национальных, личных — рассказ, исполненный смысла и ярости. Человек в центре его мирно пребывал на тех солнцем залитых взгорьях, которые мелькали у него перед глазами. Черчилль затмил всех своих великих современников в том изобилии прилагательных, которые привлекались к описанию его характера и поведения — самодовольный, грубый, честолюбивый, драчливый, дерзкий, храбрый, безжалостный, опрометчивый, эгоцентричный, романтический, радикальный, избалованный, паразитический, обывательский, инфантильный — все эти слова, в том или другом сочетании, были использованы для того, чтобы описать его характер на разных стадиях его карьеры. В том или ином контексте, все они были подходящими. Неудивительно, по предсказывалось, что в его двигателе скоро закончится горючее. Было ясно, что он не мог задавать темп и растранжирит свою феноменальную энергию на сумасбродные планы. Блеск их изначальной концепции будет испорчен его неспособностью выработать их детальное приложение. Он всегда жил в тени ослепительного взлета и падения своего отца. Его политическая карьера была отмечена знаком провала, хотя по пути и могли встречаться волнующие достижения. Ллойд Джордж, сам отнюдь не чуждый Джаггернауту честолюбия, по этому поводу написал Френсису Стивенсону вскоре после Галлиполи: «Это возмездие человеку, в течение нескольких лет боровшемуся за эту войну. Когда пришла война, он увидел в ней возможность прославиться и поэтому начал рискованную кампанию, совершенно не беспокоясь о том горе и трудностях, которые она принесет тысячам людей, в надежде, что в этой войне он окажется выдающимся человеком»[110].