Как в таких условиях могла проявляться политическая власть? Он не мог точно подогнать себя к тому факту, что «министр более не был фигурой таинственной и внушающей благоговение, страх». Ожидалось, что теперь он будет надевать брюки-гольф и станет ждать своей очереди на поле, как любой человек. Может ли вырасти лидерство из «обыкновенных парней», которым пришлось делать какой-то особый вид крупномасштабной работы? Он предполагал, что обладание властью требует от человека «возвышаться над общей массой», как это делал он сам. Но было ли это так необходимо? А если срывание маски с тайны власти выявит, что в конце концов никакой тайны нет? Черчилль не мог действительно поверить в это. В самом деле, оглядываясь на почти повсеместную картину того неопределенного и мягкого либерализма, в который он сам верил когда-то ближе к началу века, он видел не появление «обыкновенных парней», способных управлять сложными современными государствами, но скорее «бурную реакцию, направленную против парламентских и выборных процедур» и «установление диктатуры, открытой или завуалированной, практически в каждой стране». Он в самом деле мог видеть, почему в Италии всплыл Муссолини — «величайший законотворец среди живущих» — но фашизм был не более подходящим средством решения британских трудностей, чем коммунизм. Было и желательно, и возможно сохранить парламентскую систему правления «с любыми изменениями, которые могут понадобиться». Одно из сделанных им предположений, возможно, вытекало из его собственного опыта в Казначействе, было непрактичным и заключалось в том, чтобы передать все вопросы экономики в руки специализированного Экономического совета, который мог бы определять политику вне зависимости от выборных соображений, обезличивающих правильную формулировку политики в парламенте. Ему также нравилось видеть в своем лице образец необыкновенной британской способности таким образом управлять политическими изменениями, что яркие звезды, светившие под одним распределением, могли продолжать делать то же самое в совершенно других политических обстоятельствах. Единственная трудность с таким размышлением состояла в том, что в этом особом положении дел он сиял не слишком ярко когда, как он все больше и больше верил, выживание государства было поставлено на карту.
Не только из-за напряжений, возникавших из перехода в массовую политику, Черчилль чувствовал беспокойство за будущее. Его первоначальный общий энтузиазм по отношению к «науке» и ее возможностям все больше менялся на тревогу о том, что это значило на практике. Замечательный профессор Линдеман, которому не требовалось ни вина, ни мяса, чтобы производить глубокие научные мысли, взывал к Черчиллю из-за его способности объяснить приложения разнообразных научных открытий. Энтузиазм Черчилля по отношению к новым машинам был отнюдь не смутным, но чем больше он слышал от «профа» и чем больше наблюдал соответствие к стандартизацию, которых требовала «наука», тем более мрачным он становился. «Наука» подрывала законы, обычаи, верования и инстинкты человечества с тревожной скоростью. Конечно, «наука» все же имела и хорошие стороны, но ее устрашающую разрушительную силу нельзя было не замечать.
В этих довольно мрачных обстоятельствах оставалось только прошлое, к которому можно было повернуться, и жизнь «Мальборо», которая вышла в четырех томах с 1933 по 1938 год, восхитительно пришлась кстати. Черчилль был серьезен, документы к его услугам были правильно подготовлены, и разговаривал и поддерживал переписку со многими академическими специалистами. Он чувствовал, что имел преимущество перед академическими специалистами, работавшими с использованием только документальных источников, так как его собственный опыт, который до разумных пределов мог быть обращен назад, говорил ему, что огромное большинство решений доступны в правительстве без того, чтобы оставить позади себя записанное досье. Его рвение к подлинности вело его на поля сражений, чтобы все увидеть своими глазами. «Я живу сейчас в войнах Мальборо», — писал он в января 1934 года едва ли с какими-либо преувеличениями.
Конечно, «Мальборо» была записанной книгой, и Черчилль пытался оправдать своего героя где только мог. Он был взволнован британскими армиями на европейском континенте и конституционными свободами, которые, как он полагал, они за собой оставляли. Взаимное воздействие прошлого и будущего было неизбежным. Было ли то или другое действие инспирировано Робертом Харли или Стенли Болдуином? Историческая аналогия всегда готова была привлечь имя Мальборо. В роли Людовика XIV был Гитлер. Никто более из государственных деятелей мира не жил в таком постоянном диалоге с прошлым. Проблемы власти были всеобъемлющи. В самом деле, в одном из томов «Мальборо» Черчилль чувствовал себя обязанным написать пышный отрывок, в котором он хвалил законные гонки за властью. Тем не менее, он видел различие между Наполеоном и Мальборо, написав в 1934 году: «Наполеон мог приказать, но Мальборо не мог сделать более, чем убедить или польстить. Трудно выигрывать битвы на такой основе»[57]. Трудно было также и для Черчилля выигрывать политические битвы 30-х годов на такой основе.
Неудача Черчилля (в том, чтобы быть «человеком власти» во время этого десятилетия) вытекала из того факта, что большинство его политических современников отказались либо никогда не придерживались его двойных представлений о том, каким образом власть Британии должна поддерживаться в международных отношениях и как политическая власть должна осуществляться в своей стране, среди электората 1930 года. Уинстон, — писал Ирвин Болдуину в марте 1929 года из вице-королевской резиденции в Нью-Дели, «стал — или, возможно, правильнее сказать — всегда в 1890–1900 гг. был гораздо более сильным империалистом в понимании мира, чем вы или я»[58]. В самом деле, между 1929 и 1935 годом, когда Закон о правительстве Индии уже прошёл, казалось, что у Черчилля «Индия засела в мозгах». Его похвала британскому рекорду не была неразумной. Его тревога о целостности Индии и о взаимоотношениях между населяющими её людьми была обоснованной. Он до сих пор верил, что было бы правильным и осуществимым использовать «нашу неоспоримую мощь» для благополучия Индии, равно как и Британии. Лидерам консерваторов могла понравиться эта миссия, но они оказались вовлечёнными в нескончаемый конфликт, до тех пор, пока индийцы не были допущены к тому, чтобы разделить центральное правление. Нет сомнения, что до полного самоуправления надо было еще идти и идти.
Черчилль был испуган перспективой того, что ярчайший бриллиант королевской Короны будет утрачен просто из-за кривляния Ганди, полуголого факира, имевшего безрассудство попирать ногами ступени вице-королевского дворца. Видение Уинстона было апокалиптическим. Потеря британских внешних связей в течение определенного времени приведет к полному разрушению «чрезмерное» население Британии. В яростном обмене письмами с лордом Линлитгоу, ставшим вице-королем Индии два года назад, он говорил ему, что Англия теперь вступает в новый период усилий и борьбы за свое существование[59]. Удержание Индии было одним из решающих элементов выживания. Линлитгоу говорил ему, что он возбужденно бормочет «атавистические поверья эры, обреченной очень скоро уйти в забытое прошлое».
Длительная кампания Черчилля оказалась неудачной. Он ушел из состава теневого кабинета в январе 1931 года, и можно было предположить, что он сможет применить индийскую тему для того, чтобы отрешить Болдуина от руководства Консервативной партией. Если дело обстояло так, то он был разочарован. Он никогда не смог привлечь более чем относительно небольшую группу «крепких орешков», и воодушевлял некоторых из своих юных поклонников тем, что выбрал эту особую статью чтобы бросить вызов. Также Черчилль заявлял, что именно Болдуин расколол партию, хотя с тех пор как он был выведен из своих «исторических» отношений к Египту, Индии и самой Империи в целом, большинству членов парламента от консерваторов дела представлялись не в этом свете. Его оппоненты не питали отвращения к определенному крючкотворству в помощь Законопроекту о правительстве Индии, но то отношение, которое показывал Черчилль во время этой борьбы, скорее отчуждало, чем привлекло поддержку. В этих обстоятельствах приглашение войти в формируемое Мак-Дональд ом в 1931 году Национальное правительство не последовало, и Болдуин не видел причин протягивать оливковую ветвь и включать его в состав администрации, которую он формировал в 1935 году. В целом, Уинстон скорее ослабил, чем упрочил свой кредит доверия и рост. Более того, в действительности его поведение по отношению к партийному руководству еще раз убедило членов парламента от консерваторов, что он не понимал значения партийной преданности. Он был растраченной силой. Люди, которые по этой причине отвергали его, не были расположены серьезно его воспринимать, когда теперь он начинал говорить о Европе.
