Гжесикевич ответил не сразу и помрачнел еще больше.

— Нет… не говорил и не писал, — признался он; его голос едва можно было услышать.

— Значит, так он любит меня и так жаждет видеть? — И Янка засмеялась неестественным смехом.

— Разве вы его не знаете? Старик умрет от жажды, но ни у кого не попросит стакана воды. Когда я уезжал и сообщил ему об этом, он не сказал ни слова, но так посмотрел, с такой силой пожал мне руку, что я все понял…

— Нет, пан Анджей, вы его не поняли. Тут не во мне дело, а в том, что все в округе судачат о моем отъезде и о том, что я поступила в театр. Кренская не теряла времени. Отца беспокоит, что обо мне распускают сплетни, треплют его имя, отец хотел бы увидеть меня сломленной и уничтоженной, ему нужно насытить свою ненависть, терзать и мучить меня как прежде. Вот что ему нужно!

— Вы не знаете отца! Такое сердце…

Янка прервала его:

— Не будем вспоминать о сердце, которого нет. Да, сердца нет, а есть только одно сумасбродство.

— Так что же вы мне скажете? — спросил Анджей, поднимаясь. Его душили спазмы гнева.

В прихожей раздался звонок.

— Не вернусь никогда.

— Панна Янина! Вы должны пожалеть…

— Жалости для меня не существует, — ответила девушка твердо, — повторяю: никогда! Разве что… после смерти.

— Не торопитесь, ведь бывают такие минуты…

Он не договорил — двери распахнулись, и в комнату влетели Мими и Вавжецкий.

— Ну, поехали! Собирайтесь и едем! Ах, простите! Я не заметила, — сказала Мими, с интересом взглянув на Гжесикевича. Тот взял шляпу, рассеянно поклонился и, ни на кого не глядя, бросил:

— Прощайте!

И вышел.

Янка вскочила, словно желая остановить его, но Котлицкий с Топольским уже стояли на пороге и весело приветствовали ее. За ними шел еще какой-то мужчина.

— Что это за толстяк? Чтоб мне сдохнуть, первый раз вижу столько мяса в сюртуке! — сказал незнакомец.

— Глоговский! Через неделю играем его пьесу, а через месяц — европейская слава! — представил литератора Вавжецкий.

— А через три — буду знаменит на Марсе и в его окрестностях! Уж если врать, так не стесняясь.

Янка поздоровалась со всеми и вполголоса ответила на вопросы Мими, которую очень интересовал Янкин гость.

— Старый знакомый, сосед наш, порядочный человек.

— Парень, должно быть, не из бедных… Во всяком случае, не выглядит бедняком! — заметил Глоговский.

— Очень богат. Владелец огромной овчарни…

— Овцевод! А выглядит так, будто имеет дело со слонами! — съязвил Вавжецкий.

Котлицкий, как всегда с недоброй усмешкой на губах, исподтишка наблюдал за Янкой.

«Тут что-то произошло… Взволнована и не стесняется в выражениях. Может, бывший любовник?..»

— Надо идти — Меля ждет в бричке.

Янка поспешно оделась, и все разом вышли. Доехали до Вислы, оттуда на лодке отправились в Беляны. Настроение у всех было весеннее, только Янка не принимала участия в общем оживлении, а сидела мрачная и задумчивая.

Котлицкий весело болтал, Вавжецкий с Глоговским наперебой острили, им вторили развеселившиеся женщины, но Янка ничего не слышала. Утренний разговор оставил после себя тяжелый след.

— Что-нибудь случилось? — участливо поинтересовался Котлицкий.

— Со мной? Ничего! Просто задумалась о бренности этого мира, — ответила она, глядя на волны, тихо несшие их вперед.

— Все, что не дает наслаждения, полноты жизни и молодости, не заслуживает внимания…

— Не говорите глупостей! Слизывать масло с хлеба, а потом мечтать с пустым хлебом в руках — не слишком ли это наивно? — возразил Глоговский.

— Вы, я вижу, не любите есть, а любите только слизывать.

— Пан…

— Котлицкий! — небрежно отрекомендовался тот.

— Имею честь знать это со второго класса. Дело в том, что вы предлагаете вещи слишком наивные, давно известные, и вы, уже наверное, на себе могли испытать печальные последствия этой веселой теории.

— Вы, как всегда, парадоксальны — и в литературе и в жизни.

— Чтоб мне сдохнуть, если у вас нет туберкулеза, артрита, сухотки, неврастении и…

— Считай до двадцати.

Начали спорить, а потом даже чуть не поссорились.

Миновали железнодорожный мост. Вокруг стояла глубокая тишина. Солнце светило ярко, но от мутных вод реки веяло холодом. Мелкие волны, напоенные светом, как змеи с лоснящимися спинами плескались в солнечных лучах. Полосы песчаных отмелей напоминали каких-то морских гигантов, греющих на солнце свои желтоватые туши. Вереница плотов тянулась по реке, старший плотовщик на маленькой, как скорлупка, лодчонке лавировал впереди и время от времени что-то кричал, его крик тут же рассеивался, долетая до компании прерывистым эхом. Несколько десятков плотовщиков размеренно работали веслами, заунывная песня плыла над ними, и от этого тишина казалась еще более глубокой.

Ласковая зелень берегов, вода, переливающаяся мягкими красками, легкое покачивание лодки, ритмичные всплески весел, ленивая меланхолия окружающего пейзажа заставили всех притихнуть. Все замерли и не шевелились, погруженные в полузабытье.

Можно было сидеть, ни о чем не думая, уйти в созерцание и ничего не чувствовать, кроме наслаждения жизнью. Хорошо было плыть, отдаваясь мыслям ни о чем.

«Не вернусь! — думала Янка, невольно вспоминая о пережитом; она всматривалась в синеватую даль и следила взглядом за волнами, торопливо убегавшими в бесконечность. — Не вернусь».

Янка чувствовала себя все более одинокой, не от кого было ждать поддержки, нужно идти одной навстречу неведомому будущему. Ее горе, отец, Гжесикевич, все старые знакомые — все ее прошлое, казалось, отплывает куда-то назад и едва-едва виднеется вдали, за серым туманом; только временами нечто похожее на мольбу или плач долетает оттуда, подобно слабому эху.

Нет! Не было сил вернуться и плыть против течения, которое несло ее. И в то же время Янка чувствовала, как непрошеная горечь заполняет и жжет сердце.

В Белянах на пароходной пристани компания высадилась и не спеша направилась под гору. Янка пошла вперед с Котлицким, который не отставал от нее ни на шаг.

— За вами долг — ваш ответ, — напомнил он ей, придавая своему лицу нежное выражение.

— Я ответила вам вчера, а сегодня вы должны объясниться, — сухо ответила Янка. После разговора с Гжесикевичем, после стольких волнений она испытывала физическое отвращение к этому наглому и неприятному человеку.

— Объясниться? Разве можно объяснять любовь, анализировать чувства? — начал Котлицкий, нервно покусывая тонкие губы. Ему не понравился ее тон.

— Будем откровенны: то, что вы сказали… — возбужденно заговорила Янка.

— …как раз и есть откровенность.

— Нет, это фарс! — резко бросила девушка, и ей вдруг захотелось ударить его по лицу.

— Вы оскорбляете меня… Можно верить, не разделяя чувств другого, — говорил Котлицкий тихо, чтобы идущие позади не услышали его.

— Извините, но эта комедия не только скучна — она начинает раздражать. К несчастью, я не стала истеричкой, я все еще обыкновенная, нормальная женщина, и подобная игра едва ли может меня увлечь. Ни мать, ни тетки, ни опекунши никогда не посвящали меня в секреты обращения с мужчинами, не предостерегали от их коварства и низости. Я сама все это увидела и наблюдаю ежедневно за кулисами. Вы полагаете, каждой женщине, если она в театре, можно без стеснения говорить о своей любви — авось удастся! Артистки такие забавные и глупые, не правда ли? — говорила Янка, все более ожесточаясь. — Разве вы посмели бы сказать мне то же самое, живи я дома? Нет, не сказали бы, если б не любили по-настоящему: там я была бы для вас женщиной, а здесь только актриса. Тогда за мной стояли бы отец, мать, брат или наконец правила приличия, которые не позволили бы вам унизить молодую и еще очень наивную девушку. А тут вы не колебались ни минуты. Еще бы! Здесь меня некому защитить, к тому же я артистка, то есть женщина, которой можно безнаказанно лгать, которую можно беспрепятственно взять, потом бросить и идти себе дальше, не роняя репутации человека достойного и честного! О, можете быть спокойны, пан Котлицкий, я не стану вашей любовницей, да и вообще ничьей, если не полюблю… Я слишком многое поняла, чтобы позволить обольстить себя словами! — Резкие, даже грубые слова, как удары топора, падали на голову Котлицкого. Они звучали так безжалостно, что Котлицкий начинал уже нервничать; растерянно и удивленно смотрел он на девушку. Оказывается, он совсем не знал ее, не допускал мысли, что когда-нибудь встретит актрису, которая прямо в глаза скажет ему что-либо подобное. Он поеживался, щурился, почти задыхался, Янка нравилась ему все больше и больше. Она очаровывала его силой и благородством, ее слова, выражение лица, отражавшее малейшие внутренние движения, искренность, с которой она говорила, — все выдавало в ней натуру чистую и незаурядную; к тому же Янка была так хороша!