— «Из Кельц, пассажирский!» — думала Янка и представляла себе, как помощник отца в белых перчатках, строгий, подтянутый ходит по перрону.

Сны прерывались и путались. Девушка видела отца, потом все куда-то исчезло. Уже красный диск солнца повис на небе, его горячие острые лучи коснулись лица, нужно было вставать.

— Еще немного… Еще немного! — просит кого-то Янка, ей ужасно хочется спать, ужасно!

Вдруг она вскрикивает: перед глазами встает фавн из Лазенок; кривляясь и насмешничая, он пляшет, а под ним кишат призраки — Цабинский, редактор, Совинская — весь театр! Фавн прыгает по их телам, пляшет на их головах и, размахивая горностаевым плащом, накинутым на плечи, долго, без устали, хохочет, давит людей, а те кричат, плачут, протягивают руки, пытаясь ухватиться за плащ, разинутые рты молят о пощаде, а лица напоминают страшные маски… Янка чувствовала: и ее затягивает этот кошмарный вихрь, надо сопротивляться, но чьи-то руки хватают ее, и вот она уже кружится вместе со всеми…

В десятом часу Янка проснулась. Чувствуя себя совсем измученной, она не сразу поняла, где находится и что с ней происходит.

Но скоро мысли прояснились. Ведь сегодня ей обещана роль в хоре, и нужно быстро собираться.

От вчерашнего лихорадочного возбуждения не осталось и следа. Янка чувствовала только тихую радость от сознания, что она уже в театре. Временами настроение омрачалось тенью неясного предчувствия. Смутные воспоминания всплывали, потом исчезали, оставляя после себя неприятные ощущения.

Янка напилась чаю и собралась выйти, как в дверь робко постучали.

— Пожалуйста!

Вошла старая еврейка, опрятно одетая, с огромным коробом под мышкой.

— Добрый день, панночка!

— Добрый день! — ответила Янка, очень удивленная визитом.

— Может, паненка что купит? Имею хороший дешевый товар. Может, что из драгоценностей? Может, перчатки, шпильки или серебро какое, или еще что? Разный товар есть, на разные цены, и все настоящее, парижское! — лопотала старуха, выкладывая на стол содержимое короба, а в это время ее маленькие черные глазки под тяжелыми красными веками, как у ястреба бегали по комнате и что-то высматривали.

Янка молчала.

— И никакого убытка, если пани просто поглядит, — не унималась еврейка. — Товар у меня дешевый, хороший. Может, ленты, гипюровые кружева, чулки? Может, платочков шелковых?

Янка оглядела разложенное добро, выбрала какую-то ленту.

— Может, маме что купите? — бросила старуха и внимательно посмотрела на Янку.

— Я одна.

— Одна? — причмокнула гостья, сощурив глаза.

— Да, но здесь жить не буду, — ответила Янка, будто оправдываясь.

— А может, я посоветовала бы какую квартирку! Есть одна вдова…

— Хорошо, — прервала ее Янка, — поищите мне комнату у кого-нибудь в семье, на Новом Святе, недалеко от театра.

— Барышня из театра?

— Да.

— Может, еще что надо? У меня имеется товар и для театра, хороший товар.

— Больше ничего не надо.

— Дешево продам… На совесть дешево! Как раз для театра.

— Ничего не надо.

— Вот, изведи меня лихорадка, дешево продам! Такое собачье время…

Она сложила вещи в коробку и придвинулась ближе.

— Может, и я бы… что подзаработала?..

— Но я ничего не хочу покупать, мне это ненужно! — нетерпеливо ответила Янка.

— Не про то речь!

Старуха пристально посмотрела на Янку и затараторила:

— Я знаю красивых, молодых мужчин… барышня понимает? Богатых мужчин! Это не мое занятие, только меня просили, они сами придут. Богатые, шикарные мужчины…

— Что? Что? — воскликнула Янка, не веря своим ушам.

— А зачем же, барышня, кричать? Мы можем спокойно все уладить… Уж такое у меня слабое сердце…

— Убирайся, не то позову коридорного! — уже не владея собой, закричала Янка.

— Ишь какая горячая! Купил не купил, а отчего не поторговаться. Немало знавала таких, сразу в гонор, а потом руку Сальке целуют, только отведи к кому-нибудь…

Торговка не договорила: Янка распахнула дверь, схватила еврейку за шиворот и выставила в коридор, следом полетел короб с товаром.

Потом она заперлась на ключ и, застыв посреди комнаты, старалась осмыслить все, что произошло.

Янка села и сидела долго, беспомощная, опустошенная. Только теперь поняла она, как сейчас одинока и что в этой новой жизни ей придется обходиться своими силами, впервые подумала о том, что здесь нет ни отца, ни знакомых, которые могли бы защитить ее от подобных людей, что жизненная борьба, которую она начала, борьба не только за славу и высокие цели, а еще и борьба за человеческое достоинство, и если не хочешь погибнуть, нужно защищаться.

«Вот оно как», — размышляла Янка по дороге в театр, и ей казалось, что она настолько прозрела и так много пережила, что в жизни с ней уже не произойдет ничего более страшного и неожиданного.

Встретив у театра Совинскую, Янка тут же, стараясь говорить как можно вежливей, попросила узнать, нельзя ли где снять комнату, у кого-нибудь в семье, так как по разным причинам в гостинице она жить не может.

— До чего же удачно складывается! Если хотите, живите у нас. Можем уступить вам одну комнату. Столоваться будете у нас. Обойдется недорого. Комнатка чудесная, невысоко, окна на юг, отдельный вход из прихожей…

Договорились о цене. Янка сказала, что может заплатить за месяц вперед.

— По рукам! Вам будет там покойно, дочка у меня бездетная. Идем, посмотрите.

— Пожалуй, после репетиции. А если вам некогда ждать, оставьте адрес… я найду.

Совинская дала адрес и ушла.

Янке вручили ноты, и на репетиции она уже пела. Никто никому ее не представлял, но она не осталась незамеченной. Качковская попросила Хальта аккомпанировать ей на фортепьяно.

— Оставьте меня в покое! Нет времени! — буркнул тот.

— Если хотите, я могу вам аккомпанировать, — предложила Янка.

Качковская тут же потащила Янку в комнату с роялем и промучила ее там целый час. Труппа заинтересовалась хористкой, которая умеет играть на рояле.

И Цабинская не оставила Янку без внимания, пригласила зайти к ним домой на следующий день и распрощалась с нею самым любезным образом.

Прямо из театра Янка пошла к Совинской посмотреть комнату.

— Ну что, так хорошо, Пепа? — спросил директор у жены, прочитав ей приглашение на завтрашнее торжество. Он писал его очень долго и старательно, неоднократно исправляя и перечеркивая.

— Богдан! Тише, я не слышу, что читает отец.

— Мамочка, Эдек отобрал у меня роль!

— Папа, Богдан сказал, что я глупый Цабан.

— Тихо! О господи, что за дети! Уйми же их, Пепа.

— Папа даст конфетку, тогда буду сидеть тихонько.

— И мне, и мне!

Дети подошли к отцу. Тот вскочил, схватил заранее приготовленный ремень и стал стегать их, одного за другим.

Поднялся вой, писк, двери с шумом распахнулись, и молодые отпрыски директора с визгом съехали вниз по перилам лестницы.

А Цабинский уже снова читал свое сочинение жене, сидевшей в другой комнате.

— К которому часу созываешь?

— Я написал — после спектакля.

— Следовало бы пригласить кого-нибудь из рецензентов, только уже отдельным письмом или вообще безо всякого письма.

— У меня уже нет времени, а написать нужно прилично.

— Попроси кого-нибудь из хора.

— Ба! Отколет мне какую-нибудь штучку, как, помнишь, Кароль в прошлом году; готов был потом провалиться… А может, ты, Пепа, напишешь? У тебя хороший почерк.

— Нет, не годится, я, жена директора, женщина, — и вдруг пишу к чужим мужчинам. Мы уговорились с этой… как ее… с той, что ты принял в хор…

— Орловская.

— Она. Я просила зайти ее сегодня. Девушка мне понравилась; что-то в ее лице есть привлекательное, и Качковская говорит — отлично играет на рояле, вот я и подумала…