Это был маньяк, над которым потешалась вся железная дорога. В Буковце не было экспедитора, и Орловский исполнял обе должности: за столом начальника — одну, за столом экспедитора — другую.
В качестве начальника станции он являлся своим собственным шефом, и не раз переживал минуты истинного, прямо-таки безумного наслаждения, когда, найдя ошибку в расчетах или обнаружив упущение по части экспедиторской службы, писал на виновника рапорт и сам себя отчитывал.
Над ним все смеялись. Орловский, не обращая на это ни малейшего внимания, действовал по-прежнему и лишь твердил в свое оправдание:
— Жизнь держится на порядке и систематичности, без этого все пойдет прахом!
Орловский закончил работу, запер шкафы, высунувшись из двери, осмотрел перрон и отправился домой. Явился он не через прихожую, а через кухню: ему нужно было знать, что, где и как делается. Заглянув в топку, от ткнул в огонь кочергой, выругал кухарку за пролитую воду и прошел в столовую.
— Где Янка?
— Панна Янина сейчас выйдет, — ответила Кренская — белокурая миловидная дама с подвижным лицом, исполняющая обязанности не то экономки, не то компаньонки в доме Орловского.
— Что на обед? — спросил хозяин инквизиторским тоном.
— То, что вы любите: жареный цыпленок под coyсом, щавелевый суп, котлетки…
— Расточительство!.. Ей-богу, расточительство! Супа и мясного блюда на второе хватило бы и королю! Честное слово, вы меня разорите!..
— Но, пан начальник… Я специально для вас велела приготовить такой обед.
— Чушь, ей-богу, чушь! Вам, женщинам, только бы лакомства, сладости да деликатесы. Одна блажь в голове!
— Вы о нас несправедливо судите. Мы, женщины, всегда экономим больше мужчин.
— Экономите, чтобы накупить потом тряпок. Знаю я эти штучки!
Кренская ничего не ответила и стала накрывать на стол.
Вошла Янка, девушка двадцати двух лет, стройная, высокая, широкая в плечах, с гордым и вместе с тем приветливым взглядом. Черты лица не очень правильные; глаза карие, крутой, пожалуй, широковатый лоб, темные густые брови, римский нос. Задумчивое выражение глаз выдавало склонность к самосозерцанию; плотно сжатые сочные, алые губы говорили о необъяснимой неприязни к чему-то. Две морщины прорезали чистый лоб. Великолепные светлые волосы с рыжеватым отливом пышной короной обрамляли маленькую головку. Щеки были золотистые, словно персик, голос удивительный — альт, переходящий порой в мужские баритональные ноты.
Девушка кивнула отцу и села по другую сторону стола.
— Был сегодня Гжесикевич, — начал Орловский, медленно разливая по тарелкам суп. Он всегда сам хозяйничал за столом.
Янка спокойно посмотрела на отца, ожидая, что будет дальше.
— Был и просил твоей руки, Яня.
— Что же вы ему сказали? — не сдержала любопытства Кренская.
— Это наше дело, — отрезал Орловский. — Наше дело. Я ответил, что согласен. Завтра он будет к обеду, вот вы и договоритесь…
— Лишнее! Раз ты, отец, дал согласие, так сам завтра и примешь его и от моего имени передашь, что я несогласна… А мне не о чем говорить с ним. Я завтра еду в Кельцы! — вспылила Янка.
— Вот как! Залез на грушу, рвал петрушку, а лук уродился, — язвительно ответил Орловский. — Не будь сумасбродкой, пойми, какой это человек, что за партия для тебя… Гжесикевич хоть и мужик, а получше иного князя… К тебе сватается, а все потому, что глуп, — не такую мог бы взять! Ты должна благодарить его. Завтра он сделает тебе предложение, через месяц будешь пани Гжесикевич.
— Не буду пани Гжесикевич! Если может взять другую — пусть берет…
— Я тебе говорю — пойдешь за Гжесикевича!
— Нет! Ни за кого не пойду. Не выйду замуж, не хочу!..
— Дура! — грубо оборвал ее отец. — Выйдешь, потому что надо есть, одеваться, жить где-то, быть кем-то… Не вечно же мне гнуть спину на работе. А когда меня не будет, тогда что?
— У меня есть приданое. Обойдусь как-нибудь без Гжесикевичей. Что же, ты браком решил обеспечить мне содержание?.. — спросила с насмешкой Янка и с вызовом посмотрела на отца.
— Конечно, черт побери! А для чего еще выходят женщины замуж?
— Выходят по любви, выходят за тех, кого любят.
— Дура! — не выдержал Орловский и принялся накладывать себе жаркое. — Любовь — это только соус; цыпленка можно съесть и без него; соус — глупость, модный предрассудок!
— Человека нельзя продавать первому встречному, у кого есть деньги на содержание!
— Дура, честное слово, дура! Все так делают, все себя продают. Любовь — чепуха, выдумка девиц из пансиона, клянусь богом! И не раздражай меня…
— Тут дело не в раздражении и не в том, глупость любовь или нет; речь идет о моем будущем, которым ты так легко распоряжаешься. Еще когда Зеленкевич делал предложение, я сказала тебе, что не собираюсь замуж.
— Зеленкевич — это только Зеленкевич, а Гжесикевич — парень что надо. Сердце золотое, умница — не зря Дубляны[2] кончил… Сильный как бык. Такой мужик с самой норовистой лошадью справится; раз съездил батрака по морде — шесть зубов выбил. И он тебе не подходит! Идеал из идеалов, лучше не сыщешь!
— Хорош идеал, людей калечит. В цирке его только показывать!
— У тебя не все дома, как у матери. Подожди. Наденет на тебя Ендрек удила, покажет тебе… Кнута не пожалеет…
Янка порывисто поднялась, бросила на стол ложку и вышла, хлопнув дверью.
— Нечего глаза пялить, велите подавать котлеты! — обрушился Орловский на Кренскую, которая страдальчески глядела вслед Янке. Кренская подобострастно пододвинула хозяину блюдо и вздохнула:
— Не доведут до добра все эти неприятности.
— Что правда, то правда, — прошипел тот в ответ. — Поесть спокойно не дадут, вечно скандалы!..
И он пустился сетовать на упрямство Янки, на ее характер и на вечные хлопоты с ней. Кренская поддакивала ему, время от времени вспоминая кое-какие подробности, жаловалась на обиды, которые приходилось терпеть от Янки, тяжело вздыхала и все время старалась чем-нибудь угодить хозяину. Она принесла кофе и ром, сама налила и подала Орловскому, не переставая при этом кокетничать, то и дело будто невзначай касалась то его руки, то плеча, словно желая напомнить о том, что рядом женщина. У нее была своя цель.
Орловский уже не бранился и, допив кофе, сказал:
— Ей богу, только вы меня понимаете. Хорошая вы женщина…
— О, пан начальник, если б я могла выразить свои чувства, если бы… — залепетала Кренская, опустив глаза.
Орловский с чувством пожал ей руку и пошел к себе в кабинет подремать.
Кренская велела убрать со стола: оставшись одна, она взяла рукоделие и села у окна, выходившего на перрон. Она поглядывала то на лес, то на полотно дороги — всюду было пусто. Не в силах усидеть на месте, Кренская встала и бесшумно, по-кошачьи начала кружить вокруг стола, улыбаясь своим мыслям:
«Будет он моим… будет! Вот тогда я отдохну! Кончатся мои страдания!..» — думала Кренская, воображая себя супругой начальника станции.
Она уже видела себя хозяйкой. С неизъяснимым облегчением сбросит она маску добродушия, покорности, не будет больше думать об экономии. Теперь она возьмет свое, в этом она уверена. Это была единственная цель, к которой женщина настойчиво стремилась вот уже два года.
В памяти всплывали картины прошлого: несколько лет скиталась она с провинциальным театром… Потом бросила театр — удалось поймать юнца, который на ней женился. Кренская прожила с ним целых два года. Два года, о которых вспоминала с горечью. Муж был до безумия ревнив и даже бил ее, когда она пускалась в различные похождения.
Но вскоре муж умер, и Кренская снова осталась одна, в театр она больше не стремилась: ей пришлось по душе сытое благополучие мещанской жизни. Ее бросало в дрожь при одной мысли о бесконечных переездах из города в город, о постоянных лишениях. К тому же она подурнела и постарела. Кренская распродала имущество, получила вспомоществование от учреждения, где служил покойный супруг, и полгода играла роль вдовы, решив во что бы то ни стало выйти замуж вторично. Но напрасно она расставляла сети. Ее несдержанный темперамент путал все карты. Появившиеся у Кренской деньги возродили в ней актрису, легкомысленную, взбалмошную, жадную до развлечений. Вдова была еще привлекательна, и ее окружил рой поклонников; с ними она прокутила все состояние и лишилась репутации, которую сумела составить себе при помощи мужа.
