— Кнут у вас ременный, со свинчаткой на конце. Били вы с женским остервенением виновных и невиновных, — произнес Котлицкий и, не услышав ответа, добавил: — Может быть, еще мало? Если б можно было все время, пока вы говорили, целовать вам ручки, я готов был бы слушать еще и еще…

Видя, как помрачнела Янка, он попытался все обратить в шутку.

— Котлицкий! Подождите же, уважаемые господа, помогите нести корзины! — окликнул их Вавжецкий. Как раз в этот момент Янка замедлила шаг, чтобы в еще более резких словах выразить Котлицкому свое презрение, но так и не успела.

Мужчины несли корзинки с провизией; шли сейчас крутым берегом, выбирая подходящее место для привала.

В лесу никого не было, и только шелестели дубы молодой листвой, перешептывались между собой кусты можжевельника.

Вся компания расположилась под молодым развесистым дубом. За спиной стоял притихший лес, внизу сверкала на солнце, била волнами о берег Висла.

Выпили вина, закусили и сразу оживились,

— Теперь выпьем за здоровье инициаторов прогулки! — предложил Глоговский, наполняя рюмки.

— Лучше выпьем за успех вашей пьесы.

— Это ей не поможет, все равно провалится…

— Может быть, теперь Топольский раскроет свой план, — предложил Котлицкий, безмятежно растянувшись на пледе рядом с Янкой.

— Еще успеем! Поедим как следует, выпьем еще, тогда, пожалуйста. Дамы, развяжите же пакеты и угостите нас как полагается, — просил Вавжецкий.

Расстелили на траве скатерть, разложили на ней провиант, при этом все дружно смеялись и подшучивали над беспомощностью Мими и над Майковской, которая упорно отказывалась заниматься хозяйством. Наконец Янка с Глоговским взяли все в свои руки и навели порядок.

— Прекрасно, а чай? — напомнила Янка.

Котлицкий тут же вскочил с места.

— Чай есть, самовар есть, а пан Котлицкий принесет нам воды. Пойдемте к Висле! — позвала его Майковская и, вытряхнув уголь из кувшина, направилась к реке.

Котлицкий недовольно поморщился, но пошел. Глоговский умело и быстро разжег самовар. Через несколько минут он уже нагревался.

— Это моя специальность! — заявил литератор, работая легкими, как мехами. — Должен вам сказать, что часто, гораздо чаще, чем хотелось бы, у меня не оказывается угля; вот тогда дает о себе знать мой гений изобретателя — я разжигаю бумагу, выдираю половицы из пола, и чай готов.

— Не можете купить себе примус?

— Ба! Предпочитаю старинные приспособления… А, кроме того, если не будет бензина, тут уж никакие щепки, даже от дивана, не помогут.

— Вы, стало быть, ведете очень разнообразную жизнь! — со смехом заметил Топольский.

— Отчасти! Но не скажу, чтобы мне это очень нравилось.

— Объявляю всем вообще и каждому в частности: можно начинать. Сударыня, изобразите Гебу.

Янка налила всем чаю и сама с чашкой в руках села неподалеку от Мими.

Самое подходящее время для разговоров, — заметил Котлицкий.

— Говори, Топольский. Мы все внимательно слушаем! — отозвался Вавжецкий.

— Я хочу основать драматическую труппу, — начал Топольский.

— Предлагаю тебе единственно верный способ: набираешь полтора десятка театральной братии, обещаешь большое жалованье, даешь маленький аванс; ищешь кассиршу настолько умную, чтобы имела в запасе денежки, и столь же наивную, чтобы внесла их под залог; забираешь всю театральную утварь и отсылаешь наложенным платежом — ну, и готово, можно объявлять о банкротстве, а через два месяца все сначала, и так до тех пор, пока не явится успех.

— Вавжек, не паясничай! — прикрикнул на него Топольский, уже изрядно захмелевший. — Такую труппу соберет каждый идиот, всякий Цабинский. Мне не нужна банда, которая сразу же сбежит туда, где больше платят. Мне нужна сильная организация, с верным планом и крепкая, как стена!..

— Ты не раз сам разбивал труппы, а еще рассчитываешь поладить с актерами?

— Да, рассчитываю. Вот послушайте! Делаю так: добываю для начала пять тысяч рублей, сманиваю лучшие силы, самое большее — человек тридцать, плачу не очень щедро, но аккуратно, назначаю дивиденды…

— Ах, только ради бога оставьте эти мечты о дивидендах! — буркнул Котлицкий.

— Будут дивиденды! Непременно! — настаивал Топольский, загораясь все больше. — Выбираю пьесы: несколько бытовых и классических — это фундамент и стены моего здания; затем все самые интересные новинки и народные пьесы. Долой оперетту, долой зубоскальство и цирк, пусть будет место только подлинному искусству!

— Я хочу театр, а не балаган! — распалялся Топольский все больше, — артистов, а не клоунов! Ничего показного на сцене! Единство замысла — мой идеал! Правда на сцене — моя цель! Театр — это алтарь! Каждое представление — священная мистерия в честь божества! А нынешний театр — это шутовство! Я еще не знаю, что нужно, чтобы создать образцовый, совершенный театр, но временами я чувствую — я создам его, ибо наш нынешний смешон, это аттракцион для детей, кривляние кукол. Когда-то театр был институтом религии, культом и должен стать им снова!

Топольский закашлялся так, что жилы на его шее напряглись, как постромки. Кашлял он долго, потом выпил водки и снова заговорил, но уже тише и спокойнее, ни на кого не глядя и ничего не видя, кроме своей мечты.

— Нужно выбросить всю нынешнюю бутафорию, фальшивую и глупую: падуги, кулисы, рисованные зеркала и прочее дешевое шарлатанство. Если на сцене салон, пусть будет салон, а если бал, так пусть танцуют, флиртуют, толкутся, пусть будет настоящий бал, а не пародия, если хлев, пусть будет хлев со всем содержимым — пусть все будет реальным… А игра на сцене! Разве теперь играют! Декламируют, образы искажают, с искусством кокетничают, лепечут роль, как зазубренный урок. Артист должен забыть, что на него смотрит зритель, и не кривляться, подобно шуту; артист — не открыватель миров, он только средство, орудие. Артист должен отойти на второй план, ибо через него вещает идея — автор. Итак, я создаю настоящую труппу, истинный театр, ставлю только подлинные творения таланта и вдохновения и с таким театром выхожу в свет — успех обеспечен! Я объезжаю всю страну, потом Россию, Европу — вы будете свидетелями триумфа! Я покорю Америку! Вы увидите победу настоящего искусства! — Топольский уже кричал охрипшим голосом. Ослепленный блеском будущей победы, он никого и ничего перед собой не видел.

Он воздел руки, словно готовясь сокрушить все, что не было настоящим искусством, он бил себя кулаком в грудь, радовался будущему, бросался в бой, потрясал весь мир, зажигал все вокруг огнем благородного безумия и устремлялся вперед как вождь и реформатор, горя неудержимой энергией и жаждой деяний. Исчезли из глаз Беляны, компания — всё; он был один, за спиной своей он чувствовал, крылья и возносился вверх — к идеалу!

Котлицкий остался равнодушен к этой пламенной, но лишенной логики речи, а Топольскому заметил:

— Опоздали немного, пан Топольский. Антуан[23] в Париже давно сделал то же самое, это его мысли…

— Нет! Это моя мысль, моя мечта, уже двадцать лет я вынашиваю ее! — завопил Топольский, побледнев, будто его поразило громом, и не сводя с Котлицкого блуждающего взгляда.

— Ну и что же, если эти мечты частично осуществили другие и дали им свое название.

— Грабители! Украли мою мысль, украли мысль!.. — закричал Топольский, бессильно повалился на траву, охватил голову руками и, не переставая всхлипывать, уже как в бреду повторял одно и то же: — Украли мою мысль! Спасите! Украли мысль! — И, лежа на траве, плакал, как обиженный ребенок.

— Не потому, что мысль предвосхитили, невозможно осуществить проект, — спокойно начал Глоговский, — просто публика наша не доросла до такого театра и не чувствует потребности в нем. Ей подавай фарс, где бы все прыгали да кривлялись, полуголый балет, канканный вой, немного банальных, кухонных сантиментов, побольше рассуждений о добродетели, морали, семье, долге, любви и…

— Считай до двадцати!